Алексей Иванов - Броневая рапсодия

Тогда Мачигин требовал расстрелять мародера. Сейчас сам бежит в одной цепи с уголовниками и Николаем Пенежко. До чего докатилось «высокое благородие»!

Размеренным движением Александр дослал патрон. Куда девалось прежнее волнение! Уверенно совместил прорезь прицела с мушкой под грудью предателя…

— Товарищи, не стреляйте! Не стреляйте!

В наступившей тишине все увидели на балконе «Савоя», открытом любому выстрелу, председателя ЧК Ивана Ивановича Ланге. В черной кожанке, без кобуры, он стоял привычно спокойно, как на митинге, подняв широкую правую ладонь.

— Вас обманули враги революции, — начал он. — Они хотят вашими руками задушить Советскую власть. Не верьте провокаторам, особенно Стрекопытову…

Почти одновременно раздалось несколько выстрелов. Ланге пошатнулся, схватился за перила и, прежде чем упасть, крикнул:

— Не верьте, товарищи!..

Так и не успел Лизюков покарать меткой пулей отступника Мачигина. Тот скрылся за перевернутым фургоном. Пальба опоясала гостиницу. Осаждающие сжимались для очередного броска. За остатками каменной стены собралось до сотни пехотинцев. Сбились в тесную толпу. Несколько человек разжигали огромный костер. Кидали в него мокрую траву, промасленную ветошь, солому, прелое сено, листья. Черно-бурый дым надвигался на «Савой».

«Задымят, ослепят, и тогда… — мелькнуло у Александра. — Тогда с ними не справимся».

Не теряя ни минуты, он взбежал по лестнице на чердак. Выбил овальное окно. Широко размахнулся. Первая граната упала на гребень стены, подскочила и разорвалась над фуражками и папахами. Вторая и третья одна за другой угодили прямо в костер. Ухнул в небо столб огня, рассыпался фейерверком малиново-багровых головешек. Всплеснулся истошный вой с отборной матерщиной. Затем все стихло. Постепенно угасла стрельба. Атакующие откатились.

— Дай обниму тебя, Александр Ильич! — Иван Пенежко облапил Лизюкова. — Опять мы их умыли!

Такой же рослый, как и брат, он спешил по чердаку с пулеметом, чтобы установить его на более подходящей позиции. Кровавый бинт волочился за слесарем.

— Ранило?

— Пустяк…

Надежный парень, золотые руки. «Может все», — представлял его цеховой мастер. Это Ивана Пенежко немцы под конвоем водили в гараж бронеотряда. Задабривали, обещали взять в Германию, лишь бы согласился работать на них. Белорус-богатырь не унывал в сопровождении конвойного и без него. Мастак был на разные потешки.

В июле 1918 года оккупанты задумали попугать броневиком бастующих рабочих железнодорожных мастерских. Иван с утра щедро угостил самогоном водителя, а командиру экипажа фельдфебелю предложил спор о том, что машина не обгонит человека.

— Тебя? — ткнул его в грудь захмелевший немец.

— Ни за что, — уверял слесарь.

Броневик, предназначенный для устрашения крамольников, рванул за Иваном по узенькой улочке. Высовываясь из башни, фельдфебель покрикивал водителю: «Шнель, шнель!» Состязание кончилось тем, что машина врезалась в вековой дуб. Фельдфебеля выбросило на косогор. Едва живого унесли его в лазарет.

На месте падения Пенежко подобрал «трофеи»: миниатюрный портрет и письмо, с которыми развеселый пришел к Лизюковым:

— Вот выспорил, а прочитать не могу.

Читали вместе с отцом. На портрете был изображен Фридрих Второй. Гравер вывел его хвастливые слова: «Я пойду своим прямым путем, буду делать все, что сочту нужным. Ничто меня не остановит!» Письмо предназначалось Отто Виммеру из Гослара. Вначале в нем речь шла о том, что Германия двинула против русских мощную силу, одетую в броню. И что же? «Лапотники» не разбежались. Напротив. Автор перечислял имена погибших солдат, офицеров. Молил бога, чтобы ему довелось вернуться в родной Гослар. Письмо заканчивалось стихами:

— Непонятно, — вздохнул Пенежко. — Стоило ли из-за этого спорить? Чьи стихи-то?

— Очень даже стоило, — рассмеялся Илья Устинович. — А стихи — пророческие. Написал их немецкий поэт Гейне. Напоминает им судьбу Наполеона…

В парадном зале осажденной гостиницы, возле постели раненого Ланге, шло короткое заседание ревкома. Его председатель Семен Самуилович Комиссаров обрисовал положение гарнизона. Боеприпасы на исходе. Ряды защитников редеют.

— У нас есть с чем обратиться к мятежникам, — заметил Николай Станиславович Белецкий, редактор городской газеты «Известия ревкома».

— Мало нам его, — Бочкин кивнул на председателя ЧК.

— Все-таки я настаиваю. Предлагаю свою кандидатуру.

— Я против, — возразил Комиссаров. — Кто за?

Трое подняли руки. Их поддержал четвертый — Ланге. Через несколько минут с балкона прозвучал голос Николая Станиславовича, одного из самых уважаемых в городе журналистов:

— Товарищи, не играйте с огнем! Все, кто добровольно сложит оружие, будут прощены…

Раздалась пулеметная очередь. Замолк оратор. Видимо, мятежники изготовились к новому натиску, по не торопились. Чего-то ждали. Часа через два удар огромной силы потряс угол гостиницы. Рухнула массивная люстра в зале. Следующие снаряды прошили в нескольких местах крышу и перекрытия.

Артобстрел прекратился ночью. Осажденные использовали передышку для укрепления обороны. По цепи передали:

— Лизюкова к председателю совдепа!

Семен Самуилович осмотрел Александра и сказал:

— Постарайтесь добраться до наших. Во что бы то ни стало…

Восемь раз по нему стреляли дозоры и пикеты. Стрекопытовцы перекрыли все дороги. Пришлось пробираться лесной чащей. На третий день, шатаясь от усталости, Лизюков набрел на кавалерийский разъезд могилевского отряда, двигавшегося на помощь Гомелю.

29 марта красные конники ворвались в город, Александр мчался на тачанке. Яростно сопротивлялись мятежники в районе вокзала. Здесь в одном из зданий обнаружили застенок с истерзанными телами С. С. Комиссарова, И. И. Ланге, М. С. Бочкина, Н. С. Белецкого и других мужественных борцов революции.

«Не успел!» — эта мысль холодным обручем сковала сердце Александра. Боль не отпускала ни днем, ни ночью. Она становилась невыносимой, когда вспоминались слова из письма старшего брата: «Не опоздай, браток!» Напрасно юноша убеждал себя, что никакой связи между тем и этим нет. Что-то в нем упрямо не соглашалось: «Есть, есть!»

Понимая состояние сына, Илья Устинович ни о чем не расспрашивал. Молча собирал примерно то же, что пригодилось Евгению для отправки с красногвардейцами. Ему помогал Петруша, украдкой вытиравший глаза.

— Давай, Саша, присядем на дорогу, — тихо предложил Илья Устинович.

— Не могу, батя, душа заледенела. Скорее пойду…