Пётр Андреев - Повесть о моем друге

…Сколько было и переговорено, и рассказано, и спето нами в тот день! Расстались мы с Сергеем далеко за полночь. Проводив его, я долго не мог уснуть: встреча с детством и юностью будоражит надолго и тревожит по-особому.

…После того памятного и счастливого дня я встречал Сергея Антонова всего несколько раз: в первые трудные послевоенные годы, перед тем как его направили одним из военных советников в Пекин, и на XIX съезде КПСС — ему и мне выпала высокая честь быть делегатами первого после войны форума коммунистов; было еще несколько коротких встреч. А потом, спустя много лет, в один из моих приездов в Москву, друзья мне сказали, что Сергей лежит в госпитале, с подозрением на самое страшное… Врачи гадали — не рак ли?

Я пришел к нему в госпиталь: высохший, седой, он лежал на высоких подушках, и когда я стал говорить ему — как принято, — что все это сущие пустяки и ерунда, что после операции все немедленно кончится, и он снова станет в строй, и будет молодцом, Сергей усмехнулся:

— Не надо, комса… Давай лучше просто поговорим. О чем-нибудь.

Он достал из-под подушки маленькую потрепанную записную книжку и протянул ее мне:

— Ты сидел у нас на агитпропе — тебе это и полистать.

— Полистаю, — ответил я, — а ты полистай мои книжечки, я завтра принесу их тебе.

Он снова улыбнулся, и что-то давнее юношеское показалось в сухом лице его, прорезанном резкими морщинами.

— Был у меня хороший друг, — медленно прочитал он строчки полюбившихся ему стихов, — куда уж лучше быть. Но все, бывало, недосуг нам с ним поговорить. То уезжает он, то я, что сделаешь — война… где настоящие друзья — там дружба не видна.

Я, верно, не уследил за лицом, потому что Сергей положил свою сухую, горячую руку на мою ладонь:

— Ничего, браток, ничего… Ты это брось… Плакать надо, если не успел сделать того, что задумал. А мы все-таки кое-что успели.

Он вздохнул, внимательно, как-то по-особому глянул на меня и глухо сказал:

— Писать врачи запрещают, а мне кое-что важное надо бы написать руководству.

— Как там, в Пекине-то? — спросил я. — Достается?

— Там плохо, — ответил он. — Там очень плохо, Петр.

Это были годы, когда в Пекине все еще клялись нам в вечной дружбе, когда мы, лишая себя самого необходимого, помогали братскому китайскому народу…

— Там поднимается самое страшное и ненавистное нам, — тихо продолжал Сергей. — Там начинают играть на струнах национализма, а это — антикоммунизм.

…Вошедшая сестра укоризненно покачала головой:

— Больному надо отдыхать. О делах будете говорить потом…

Выйдя от Антонова, я спросил старого профессора:

— Когда операция?

— Завтра.

— Надежда есть?

Хирург ответил хмуро:

— Мы не волшебники. Будем стараться сделать все, что можно… Сжег он себя… Все ваше поколение себя жжет — нельзя же так, право слово.

— Только так и можно, — ответил я.

Дома открыл записную книжку Сергея, и строчки расплывались у меня перед глазами, двоились и делались похожими на детские, давние, когда дивились мы увеличительному стеклу, разглядывая через него страницы потрепанных библиотечных книг.

…«Дзержинский», «Художник Пэн», «22 июня», «Вес булыжника», «Буденный в Гомеле» — эти краткие записи говорили мне о многом. И я решил написать книгу о моем друге, и не думал я тогда, как назвать эту книгу — повестью ли, записками или рассказами, — просто у меня была потребность рассказать о Сергее Антонове. И я это начал делать в тот долгий день и еще более долгую ночь, гадая и надеясь, что хирурги все же сделают чудо, и мне очень хотелось назавтра прийти к Сергею и почитать ему хоть несколько страничек, и поэтому я очень торопился, и молодость наша стояла у меня перед глазами, и юный чубатый наш Серега, и я гнал от себя другое видение — я не мог примириться с тем Сергеем, которого только что видел, и очень мне хотелось, чтобы с п р а в е д л и в о с т ь восторжествовала и чтобы он, наш комсомольский вожак, остался с нами — как угодно, но чтобы обязательно остался, потому что такие люди, как Сергей Антонов, нужны и нам, и детям нашим, и внукам.

Утром я сложил листки, исписанные за ночь, спрятал их в портфель и набрал номер телефона госпиталя.

— Идет операция, — ответили мне, — ничего еще неизвестно. Приезжайте к двум часам — тогда можно будет ответить более или менее определенно…

Главной достопримечательностью нашего города в двадцатые годы считалась трамвайная линия — по ней с ужасающим грохотом катились веселые желтые вагончики бельгийского производства. Открытие линии этой было названо в свое время местной газетой «выдающимся культурным событием» и отмечалось фейерверком в городском парке.

«Российской империи вернейший Бедекер» — путеводитель — в качестве городских достопримечательностей называл также две православные церкви, костел, три синагоги, а потом уже гимназию, прогимназию и реальное городское училище.

В праздники православные спешили к соборам, торопились пробиться к клиросу; у костела привязывали лошадей поляки из окрестных сел; в день йом-кипура молча толпились у синагог бородатые люди в сальных лапсердаках, с пейсами, в непременных ермолках и темных широкополых шляпах.

Жители нашего города гордились чистотой улиц и площадей. На огненно-рыжем жеребце разъезжал начальник городской милиции, останавливался у дома, возле которого замечал мусор, и грозно вопрошал хозяев:

— Номер дома… Как фамилия?

Что ж, Сережка Антонов, личность критически мыслящая, не считал это насилием, и он свои единственные штаны из чертовой кожи каждую ночь прятал под матрац, чтобы выглядели не мятыми.

…Ох, как хочется в мальчишестве казаться взрослым! И если уж не выпало рубать белых, форсировать Сиваш, карабкаться на Волочаевскую сопку, стоять на часах у красного штаба — то по крайней мере мечтали мы носить набекрень шапку со звездой, так же как взрослые; перепоясаться пулеметными лентами, небрежно затянуться самосадом, лихо опрокинуть рюмку первача и, крякнув, отереть губы рукавом…

А тут за свадебный стол и то не пускают — спать гонят. А выходила замуж Сережкина тетка: в пузатых четвертях и высоких штофах — самогон. Сережа улучил момент, когда в комнате еще никого не было, и плеснул себе в стакан из бутылки, стоящей на подоконнике. Лихо опрокинул и чуть не взвился к потолку — дыхание перехватило, все внутри обожгло: на беду, оказался в стакане не первач, а керосин.

Мать с трудом отпоила его густым теплым домашним молоком. И вот именно в те дни, когда лежал он, еле живой, мы помогали нашему вожаку тем, что приносили ему книги из библиотеки.