Пётр Андреев - Повесть о моем друге

Тогда-то Сергей и пристрастился к чтению по-настоящему.

Электростанция в те годы работала с перебоями; Сергей смастерил коптилку: обрезал ниткой бутылку, приспособил старый фитиль и, вдыхая страшный отныне и на всю жизнь запах керосина, зажег спичку…

…Уже затих ровный мерный стук шагов сторожа: прогудели на путях последние ночные паровозы; из-за реки медленно поднималось неяркое белорусское солнце, а он при тусклом свете коптилки все еще читал — никак не мог оторваться от очередной книжицы в мягком переплете — серия похождений Ната Пинкертона, или доморощенного российского сыщика Ивана Путилина и его знаменитой сыскной собаки — овчарки Треф.

Так и заснул Сергей однажды над раскрытой книгой, забыв погасить фитиль, за что был дран матерью за уши по справедливости.

…В праздники надо было обязательно посещать церковь. Мать Сергея низко, в пояс, кланялась Николе-чудотворцу, шептала, причитала что-то свое, ей одной понятное и близкое.

Грубо нарисованный каким-то местным убогим богомазом — один глаз прищурен, другой удивленно, широко раскрыт, — чудотворец заговорщически подмигивал Сережке: «Что, пришел все же ко мне?!»

Под всякими предлогами, любыми правдами и неправдами мы стремились увильнуть от посещения церкви. Матери, конечно, сердились на нас (как же в ту пору могло быть иначе?).

Но в дни больших праздников Сережку и меня одолевало неслыханное благочестие. Матери наши недоумевали, с чего это их красногалстучные сыновья стали такими тихими да послушными.

Больше других праздников мы любили пасху. Высокий красавец протодьякон (про него шел слух, что был он солистом оперы, с самим Шаляпиным голосом спорил) стоял рядом со священником, который причащал страждущих, поил из чайной ложечки сладким церковным вином и вручал освященную просвирку…

Сережка встал в очередь причащающихся уже в третий раз. Все бы сошло благополучно, да не выдержал он, когда подошел поближе, — засмеялся.

— Ох, нечестивец! — пророкотал протодьякон и вывел Серегу из очереди, больно ухватив толстыми в перстнях пальцами покрасневшее его ухо.

Воинствующие безбожники-атеисты нашего города в ту пору не ограничивались докладами, лекциями и диспутами. На Успенской горке, в самом центре города, ночью взорвали красавец собор, построенный в XVIII веке. Утром на Успенке громоздились развалины. Много лет напоминали они о времени грозном, непримиримом и сложном.

В одной из синагог попытались было устроить клуб с танцами. Но что-то не ладилось у клубных работников. Стояла пустая заколоченная синагога, вызывая лишь недовольство верующих, а честно сказать, и не только верующих…

Помню, как значительно позже Сергей, комсомолец уже, сказал фразу, которую перегибщики могли — по тем временам — счесть крамольной: «Зачем же стариков обижать? Пусть они со своим богом живут, бабушек разве переделаешь?»

…Мы росли в одном городе, на одной улице, ходили в одну школу. Вместе впервые надели мы красные галстуки, вместе вступали в комсомол. Мы были патриотами своей улицы, города, своей республики, нашей страны. Звали нас по-разному — Иван и Казимеж, Андрей и Петр, Исаак и Василий. Мы выросли в русских, белорусских, польских, еврейских семьях, но не был знаком нам ни великорусский шовинизм, ни национализм, ни антисемитизм. Этому обязаны мы были своим родителям — простым трудовым людям, пионерскому отряду, комсомольской ячейке, партии большевиков.

Тогда, в двадцатые годы, Сергей Антонов и мы, товарищи его, начали проходить высокую, благородную школу подлинного пролетарского интернационализма — и остались верны ей на всю жизнь.

Главные силы противника — Ромка Маркевич, Сенька Шутов и Юрка по прозвищу «Тычок» — выдвигались к запасным путям, к водокачке. Ромка, вооруженный длиннющей затесанной хворостиной, казавшейся ему настоящей трехлинейкой образца 1891 года, шагал впереди, поминутно оглядываясь и озираясь. Тычок подпрыгивал на одной ноге и что-то напевал. Только вот разведчик — Сенька — шел мрачный, насупившийся.

— Как свистну, — шепотом приказал наш «командарм», а им, конечно же, был Серега, — налетай на беляков!..

Я поправил застиранный картуз.

— А коли они нам накладут? Нас-то мало, а их — силища.

— Эх ты, красный боец! — покосился на меня «командарм». — Иди-ка ты лучше в «дочки-матери» с девчонками играть…

…Вот уже авангард противника поравнялся с водокачкой. Сейчас «красный командарм» Сергей гикнет, и наша буденновская ватага даст «белякам» последний и решительный бой… Все будет по-честному, по-правильному — вчера мы с Серегой играли за белых и, несмотря на победу, сдались: ведь нельзя, никак нельзя даже в игре одолеть революционную Красную Армию.

— Чего-то они не так идут, — сказал я, присматриваясь к понурому виду «беляков».

— Эй, Серега, — сложив руки рупором, прокричал Ромка, — выходи из заса-а-ады!..

Сергей выпрыгнул из-за палисадника.

— Сдаетесь? — спросил он хмуро.

— Да нет. У Сеньки до вас дело.

Сенька вышел вперед, взглянул на Сергея и вдруг всхлипнул:

— Серега, мать просила… Венька у нас захворал, а фельдшер в район уехал… Мамка сказала: беги к Сергею Антонову, пусть его пионеры какую другую медицину покличут.

— Отбой, братва, — негромко, но твердо скомандовал Сергей.

Он бросил шашку в кусты, словно простился с игрой и забавой, подошел к плачущему Сеньке, положил ему руку на плечо:

— Ну, ладно реветь. Придумаем чего-нибудь… Найдем медицину…

Через три минуты все наличные силы «красных и белых», включая «обоз» в лице Петьки и «лазарет» — Верки, получили приказ: бежать в депо, рассредоточиться и любыми способами разыскать фельдшера и срочно доставить на Заречную улицу, в дом Шутовых, — можно под конвоем.

…Мишка был старше Сергея и меня на два года — главный забияка и драчун. Подбежит, бывало, стукнет исподтишка — а потом, поди его догони, длинноногого.

(Через двадцать пять лет он пришлет Сергею и мне весточку, вспомнит двор, улицу, родной город, а о себе напишет скупо — профессор, в полковничьем звании.)

…Марка звали Музыкант. Его, большеглазого, худенького, слабенького, чистенького мальчика из зажиточной семьи, вовсе не принимали в расчет, если надо было постоять за свою улицу в драке. Зато никто лучше Марка не мог сыграть на аккордеоне или на черном полированном рояле, попавшем в клуб из какого-то нэпманского особняка.

Пройдет сорок лет. На юбилейном концерте в столице, в Колонном зале, будут звучать песни, полюбившиеся всей стране. Выйдет на эстраду знаменитая актриса, объездившая с песнями этими полсвета — только до Антарктиды, кажется, не добралась, начнет песню про Родину, про величавую Волгу, которая течет издалека долго, про комсомольцев-добровольцев, а потом выйдет на эстраду юбиляр-композитор, наш Марк, и скажет: