Андрей Татарский - Дневник из сейфа

Он положил под язык крупинку нитроглицерина и, пошатываясь, побрел дальше.

— Привет, старый пузан! — окликнул его кто-то и не без восхищения сообщил спутникам: — Первый пьянчуга в гарнизоне. Его всегда шатает.

…А Майнц не преувеличивал, — думал разведчик. — Фельдмаршал действительно совещается лишь с узким кругом приближенных. Кстати, чей там стоял «мерседес» со сдвоенными рунами [4] [4] Руны — знаки древнегерманской письменности. Служили знаком отличия эсэсовских частей. на капоте?… Хотя, какая разница. К таким чинам не подберешься. Да и времени уже нет: судя по тому, как торопит Центр, наступление должно начаться со дня на день. А что я успел?…

Ленц вдруг поймал себя на том, что автоматически подсчитывает количество проносящихся мимо грузовиков, в которых под брезентом угадывались контуры минометов.

…Условный рефлекс. Ни к чему. Ведь ты уже знаешь точную цифру стволов, выделенных для обороны плацдарма…

Что говорить, кое-что ему все-таки удалось сделать: и установить численность резервных войск, и раздобыть схемы минных полей в отдельных укрепрайонах. Похоже, он уже «держал за хвост» генеральную идею оборонительного плана, но она ускользала: то всплывала, то вновь тонула в потоке противоречивых предположений. Любые, даже самые правдоподобные догадки могли оказаться иллюзорными. Необходимо было получить документальное подтверждение. Во что бы то ни стало. Но как?…

Сумерки быстро сгущались, словно в огромный аквариум подливали фиолетовых чернил. Скорей бы уж добраться до постели, отдохнуть, собраться с мыслями.

Брызнуло светом из хлопающих дверей казино. Если и дальше плестись проспектом, то до дому дойдешь не скоро, а нитроглицерин — горючее неважнецкое…

Ленц свернул на Бундштрассе. Дальше переулками и проходными дворами можно выйти к парку, а там уже рядом. После шума центральных улиц здесь было пугающе пустынно. Только шарканье его подошв о булыжники да поскрипывание двери, повисшей на одной петле в подъезде обшарпанного здания. Как раз на отом месте вчера ночью проломили череп какому-то загулявшему унтеру. Хоть и развесило гестапо по всем заборам торжествующие реляции о «разгроме подпольно-чекистского центра», — темные, молчащие дома упорно продолжали неравную борьбу.

Озираясь на каждый шорох, Ленц то и дело останавливался и шарил вокруг себя лучом фонарика. «Точно сапер с миноискателем», — подумал он и выругался. Хоть бы какой-нибудь патруль! А то, чего доброго, получишь пулю из-за угла, один из парадоксов его профессии своих вынужден опасаться не меньше, чем гитлеровских ищеек.

Постояв в нерешительности перед черной щелью переулка, он махнул рукой и потащился назад, поближе к центру. Он привык беречь себя и никогда не шел на риск, если можно было его избежать. Отчасти потому, что неутомимо любил жизнь. Но еще больше потому, что знал: принадлежит она не только ему…

С площади доносился веселый смех. Плывший над крышами домов месяц заливал покойным серебристым светом виселицы и сгрудившихся под ними солдат. В перехлесте лучей фонариков метался грязный, ободранный щенок. Он жалобно скулил и норовил проскользнуть между сапог, но те незлобиво возвращали его в круг.

— «О, донна Клара, как ты танцуешь!» — пели и улюлюкали бывшие мальчишки в пропахших потом гимнастерках; эта тихая площадь и мирные, зовущие гудки паровозов, и собачий визг так напоминали им родные места и озорные забавы навсегда ушедшего детства.

— Берегись, Тони, он кусается!

— Хой-ла-ла! Возьми его, пес!

— Зза, зза!

— «О, донна Клара…»

Они подпрыгивали от удовольствия и хохотали.

Ленц стиснул зубы и шагнул к автоматчикам. В последнее время с ним все чаще случалось такое: вдруг накатывало, хотелось стрелять, стрелять по этим беспечно растянутым губам, гладким, без единой борозды, лбам. Стрелять, стрелять, стрелять!

Губная гармошка смолкла. Солдаты озадаченно попятились. Остролицый ефрейтор со значком участника рукопашных боев, настороженно вглядываясь в чем-то недовольного незнакомца, положил руку на свой «шмайсер».

…Опять нервы, ч-черт!

Ленц круто повернул, сделал несколько шагов и остановился. На погонах автоматчиков были желто-белые полоски.

…Головорезы из дивизии «Бранденбург»?… Обычно их бросают на самые ответственные участки…

— Вы! Канальи! — набросился он на солдат. Давая выход накипевшей ненависти, он кричал, что это стыд и позор — мучить бессловесную тварь, что сам фюрер обожает собак, и ни один истинный ариец не причинит им зла, что в рейхе, как известно, действует специальный закон, ограждающий животных от негуманного обращения, и что только расовонеполноценные ублюдки…

Автоматчики пристыженно переминались с ноги на ногу.

— Господин офицер совершенно прав, — смущенно согласился ефрейтор и, чмокнув щенка в нос, отпустил на волю.

— А как вы стоите перед старшим по званию! — не унимался Ленц. — Почему расстегнуты воротнички? Налакались? Фамилия? — достал он блокнот.

— Ефрейтор Мартин Шмидт, — нехотя выдавил остролицый и протянул свисающий с шеи медальон с личным номером.

— Часть?

— Дивизия «Бранденбург», полк 800, батальон «Нахтигаль», господин зондерфюрер.

— Врешь! Твой батальон стоит под Воронино!

— Никак нет, — почтительно возразил остролицый. — Мы базируемся в селе Березовском.

— Неважно. Почему болтаетесь в городе? Дезертиры?

— Никак нет, — обиделся ефрейтор. — Направлены из своей части за провиантом.

— Плевать мне, за чем вы сюда направлены! Доложите своему командиру, чтобы влепил всем наряд вне очереди за безобразный вид и поведение в оккупированном городе! Что? Возражать?!

— Слушаюсь, господин зондерфюрер.

— Я проверю! Марш!

Солдаты поспешно вскинули на плечи ранцы и растаяли в чернильной мгле.

Разведчик проводил их рассеянным взглядом.

…В Березовском?…

В глубокой задумчивости продолжил он свой путь.

Как хорошо вот так лежать, раскинув на тахте отяжелевшие руки и ноги, и плыть куда-то в шелест листвы и мерное постукивание дятла. И хоть на несколько минут забыться, ни о чем не думать, ни о чем…

— Петер Фридрихович!

— Шуринька…

Он открыл дверь, притянул девушку к себе, ласково дунул в ямочку на круглом, как у ребенка, подбородке. За три месяца их совместной работы — самая удобная «крыша»: хозяйка и жилец, вселенный по ордеру оккупационных властей — он привязался к своей связной. Единственный человек, с которым разрешаешь себе говорить на родном языке.