Максим Бутченко - Три часа без войны

— Вот скажи, дед, ты из Донбасса. Поддерживаешь «укропов»? — попытался пристать он к старику.

— Я, сынок, сам себя поддерживаю, — отшутился тот.

— Да? А я скажу, почему я так злюсь. Ровно два года назад «майданутые» в Киеве затеяли пляски и песни, видите ли, Янукович их не устраивает. А потом все полетело в тартарары. В пропасть, дед. Ничего в мире не проходит бесследно, но, сука, мы пострадали, как никто другой. Ты думаешь, почему я тут волосы на жопе рву? — спросил он Никитича.

— Ну, почему? — подыграл ему старикан.

— Да по одной простой причине: после «майданутых» началась война и забрала у меня все. Слышь, ты, — Лёха обратился к Илье, но тот сделал вид, что не слышит, и спокойно лег на нары. — Как мы жили? Худо-бедно, а потом — полная разруха. Ты знаешь, скольких моих товарищей убили на войне?

Дед молчал, в душе уже несколько раз пиная себя коленкой в пах за то, что продолжил разговор.

— Сотни! Сотни, падла, мужиков, лежат в земле и гниют, потому что кто-то захотел поиграть в политику. Сотни. — Житель Донбасса несколько раз мысленно налил по сто, вспоминая ушедших в небытие товарищей.

Добавить было нечего. Лёха немного выпустил пар, плюхнулся на нары и стал подозрительно осматривать Кизименко. Вроде бы установилось перемирие. Старик опять снял туфли и принялся вычищать песок из носка. Казалось, он смог принести половину днепровских пляжей, а теперь тщательно чистился, чтобы устроить себе тут прибрежную зону.

— А вот я доволен жизнью, — поделился своим счастьем дедуля.

В ответ Лёха громко хмыкнул, но ради любопытства решился расспросить.

— И чем именно доволен? — задал он логичный вопрос.

Никитич только и ждал, чтобы его кто-то спросил об этом. На его лице расплылась улыбка фокусника, который готовится к тому, чтобы удивить мир своим чудом.

— Я за год смог прожить полностью другую жизнь, — обрисовал он картину своего существования.

— Да все мы прожили другую, теперь, сволочь, разгребаем, — согласился Лёха.

— Не об этом я, — продолжил дед. — Вот смотрите: живете вы своей скучной жизнью не один десяток лет. А знаете, какое чувство появляется у старика? Что все десятилетия прошли в тумане.

И тут дед принялся рассказывать о том, что человек выхватывает одно-два события из кучи лет, а все остальное — как размытый фон. Вот прошел, например, очередной год — и нечего вспомнить.

— Я понял одну вещь: память — это то, что можно ощутить почти физически. Потрогать, пощупать. А если этого нет, то и в памяти ничего нет. Поэтому я рванул неизвестно куда. Бежал куда глаза глядят, чтобы сделать последний рывок перед смертью. Я хоть немного увидел мир, — вдумчиво пояснил Никитич.

Дед закончил свою речь и принялся довольно чесать бороду, словно маг из голливудского фильма.

— Слышь, я не понял, кого ты там щупать собрался? — серьезным голосом проговорил Лёха.

— Балда ты. Зеленый совсем, жизни не знаешь, — сокрушался старец, жалея, что публика не поняла глубину его мыслей.

— Как тебя понять, старый пень, когда ты ни хрена не говоришь, несешь пургу, — парировал Лёха.

— Ох, ну какой же вы туп… — дед начал было произносить фразу одного киношного героя, но вовремя остановился, вспомнив недавнюю сцену. — Ладно, забыли о памяти. — Никитич смирился с участью быть непонятым и тут же перевел на более доступную тему. — Давай лучше о бабах!

Лёха чуть улыбнулся. Почти незаметно для других улыбнулся и Илья. На минуту в камеру вползло молчание и, как дикий зверь в логове, поудобнее расположилось посреди помещения. Никто не хотел трогать зверя и нарушать покой, а тот разлегся, поглотив своей шерстью все звуки, даже людское дыхание.

— Дед, а почему ты говоришь, что за год прожил лучшую часть своей жизни? — вдруг спросил Илья.

В ответ раздалось традиционное сопение и гудение слов в серебристой бороде Никитича.

— Потому что человек живет как будто не своей, а чьей-то чужой жизнью. Жизнь многих проходит мимо них, цепляя лишь краем, — голос старика прорвался сквозь бороду.

— Так, дед, наверное, тебя выгнали из села за твои шибко умные речи, — с иронией продолжил Илья.

— Вот тебя, щегол, может, и выгнали, а я сам ушел, — с гордостью проговорил Пётр Никитич.

Неизвестно, сколько бы продолжалась перепалка, но в двери вдруг открылось окошко.

— Опа, — сказал Лёха и приподнялся, чтобы посмотреть, что там происходит.

Между тем черный рот окошка обнажил плотную темноту коридора СИЗО. В этой плотности сам воздух, казалось, приобрел очертания кого-то из преисподней. Это тянулось несколько секунд, пока громкий стук не возвестил, что окно в ад захлопнулось, оставив заключенных в предбаннике чистилища.

— Что это было? — задал вопрос Илья.

— Не знаю, но, похоже, какая-то проверка, — ответил дед.

— Да, старик, проверяют, жив ты или уже отдал концы со своими рваными носками, — съехидничал житель Донбасса.

— Ха-ха, как смешно, — сухо ответил Никитич, — да я еще тебя переживу, молокосос.

Лёха усмехнулся: дед не выходит из хорошей спортивной формы балабола. А между тем открытие окошка выглядело довольно странно. Ведь они не устраивали кипиш, не кричали, не дрались, но кто-то пристально за ними наблюдал.

Арестанты разошлись по нарам. Старик опять начал восхождение на двухэтажный Эверест, при этом стонал и кряхтел пуще обычного, пока наконец-то старческое тело не было поднято на высоту два метра двадцать сантиметров над уровнем пола.

Лёха злобно поглядывал на Илью, который теребил пальцами грязное покрывало на нарах. Ему нужно было чем-то занять руки, чтобы отвлечься от нахлынувших мыслей. Сколько людей до него лежало на шконке — не счесть, как звезд. Каждый оставил свою вмятину, небольшую потертость, след своего ДНК. На этих нарах перемешались толстые и худые, святые и грешники, виновные и оболганные, верующие и разуверившиеся — все и никто. Из ста восьмидесяти минут прошло тридцать пять.

Вдыхать воздух Невы можно бесконечно. Даже не вдыхать, наверное, это слишком просто. Он настолько густой и насыщенный, что — особенно осенними днями — его можно кушать, жадно загребая руками. Запихивать себе в рот, словно был голоден тысячу лет. Не обращать внимания на снующих прохожих. Стоять у синеватой плоти реки, видеть, как высокий острый шпиль Петропавловки пытается проткнуть небо. Илье исполнилось восемнадцать лет. Чего он хотел от волн, лезущих друг на друга. Не понимал. Просто смотрел на свинцовую с вмятинами водную гладь. Кизименко очень изменился. Из тихого и невзрачного мальчика превратился в бесшабашного бунтаря. Часто уходил из дома. Дрался, как заправский боец.

— Ох, сынок, ты опять с кем-то бился, — поутру не раз говорила Ирина, глядя на распухшее лицо сына.