Максим Бутченко - Три часа без войны

Это случилось в один из осенних дней в шестом классе. Перед уроком русского языка Муха ходил между рядами и скидывал вещи одноклассников на пол. Подойдя к Кизименко, тощий хулиган попытался сбросить его ранец, как вдруг Илья придержал портфель рукой. Муха навис над мальчиком, сидящим за партой.

— Не поня-я-я-я-л. Ты че? — Детина удивился этому жесту непокорности.

Мол, смотрите: от кого? От ничтожества, червя ущербного, мерзкого живого пятна во Вселенной. Илья встал и оказался напротив верзилы. Тот от удивления еще больше выпучил глаза.

— Я сначала дам тебе в рожу, да так, что ты с копыт свалишься, — продолжал он и пошел на бунтаря, толкнул его в грудь.

Тот отпрянул, но не вернулся на свое место. От такой дерзости у Мухи чуть крылья, то есть руки, не отвалились. Илья снова сделал шаг вперед. В классе все притихли. Учительницы в кабинете не было, поэтому все внимание сосредоточилось на парочке.

Вдруг в лицо Кизименко полетел кулак обидчика, прямо в скулу. На секунду он пошатнулся, а потом опять сделал шаг вперед.

Последовал еще один удар — и тело мальчика отбросило назад. Ему бы сейчас отступить, успокоиться, а там, может, в другой раз занять более выгодное положение и попытаться побороть противника. Но душа изгоя уже рвалась вперед, не желая мириться с отверженностью и унижением. Третий удар. Муха замахнулся во всю длину руки и выбросил кулак в сторону лица противника, даже не целясь. Да и зачем это нужно? Жертва не пыталась укрыться или увернуться. Илья принимал удары со стойкостью бывалого боксера. Откуда такая выдержка? Наверное, никто в мире, в том числе и он сам, не мог бы этого объяснить. С животным упорством он наступал на врага, его останавливали костяшки пальцев, сила толчка отбрасывала обратно, но через минуту непокоренный снова оказывался на линии боя.

Если бы случилось нечто невероятное — образовалась дыра в пространстве и времени, и взрослый Илья очутился бы там, мог наблюдать за этой сценой со стороны, то он, наверное, не узнал бы себя. Каждый удар, оглушающий до искр в глазах, бил не по телу худенького изгоя класса, а по чему-то незримому, находящемуся в сердце, — растоптанному самолюбию, слабой самооценке, хилому «я», — по тому, что долгое время сковывало мальчика, как кандалы, не давало вздохнуть, давило в грудь. И каждый удар разбивал не хрупкую плоть, а ржавые цепи неудачника и горемыки.

Воодушевленный своей стойкостью, Илья в рывке подскочил к обидчику, захватил его голову руками в клешни и принялся бить кулаком по лицу. Вот уже где пригодились утренние занятия! Голова верзилы оказалась прочно зажата левой рукой мальчика, а правой он методично наносил удары по физиономии Мухи. За это время Кизименко успел выкинуть с десяток хуков. Синий школьный пиджак неудобно скомкался на плечах, некогда белая рубашка заляпалась кровью. Он молотил кулаком отчаянно и безудержно. Так маленький загнанный волчонок может броситься в стаю диких собак и, вцепившись в шею, дико рычать.

— А-а-а, — стонал верзила и неуклюже пытался вырваться, размахивая руками в воздухе, словно подбитая ворона.

Спустя три минуты одна из писклявых девочек, стоящих в коридоре, забежала в класс и коротко протрубила: «Учи-и-и-лка!» Школьники засуетились, но так как драка не закончилась, а только затормозилась, все же не решались разойтись. Вдалеке послышался голос преподавателя. Илья ослабил хватку, а через секунду расцепил левую руку. Муха почувствовал свободу и отпрянул в сторону. Одноклассники сдвинули парты. Илья, судорожно и учащенно дыша, потянулся за своим злосчастным портфелем, который улетел на несколько метров от места битвы. Сражение закончилось.

Прошло два часа. Кизименко открыл дверь и вошел в квартиру, мама возилась на кухне.

— Сынок, ты пришел? Мой руки и за стол, — обратилась она к сыну, но тот ловко прошмыгнул через зал в дальнюю комнату — спальню.

— Ты чего, куда побежал-то? — спросила Ирина. Потом вытерла руки старой замусоленной кухонной тряпкой, по ржаво-бурым дорожкам, неаккуратно выложенным посреди коридора, зашла в зал, а сына нет. Странно, он обычно прямо в школьной форме плюхался на диван со стонами типа «Мама, как я устал» или «Сегодня ногу подвернул и упал, теперь плечо болит» (скрывал побои). Пройдя по квартире, она нашла сына у окна в спальне.

— Что случилось? — громко сказала мать и подошла к сыну.

Молчание.

— Почему ты молчишь? — не унималась она.

Мальчик повернулся и показал побитое лицо. У Ирины от неожиданности подкосились ноги, она опустилась на кровать и прикрыла рот рукой, простонав: «О, боже мо-о-ой».

Через час, когда страсти улеглись, Илья стоял в прозрачном полумраке перед «стенкой» — набором мебели, которую купили еще в начале 90-х. «Стенка» состояла из бельевого шкафа, нескольких блоков вместительных антресолей, в дверцах — обычные стекла, которые открывали вид на внутренность буфета. Там была расставлена посуда — чайный сервиз с ярко-красными маками, стройные хрустальные бокалы для шампанского, пузатые фарфоровые чайники. Все это использовалось редко, и было припасено на праздничный случай — юбилеи, дни рождения, иногда для гостей. Этот скарб долго считался критерием богатства семьи родом из СССР. Неизменно в буфете на задней стенке находилось зеркало. И вот Илья стоял в комнате с выключенным светом. Вечерние тени выползали из углов помещения, затемняли мебель, а потом поглощали все больше комнатной материи, которая пропадала во мгле, как в черной дыре. Мальчик всматривался в зеркало, перед которым на стеклянных полочках стояла толстая посуда и тонкие высокие фужеры, точно с признаками анорексии. На лице страдальца под глазом отчетливо переливался большой синяк, расплывшийся, как чернильное пятно. Илья смотрел на себя и широко улыбался.

С этого дня гонения на него прекратились. Кизименко отстоял в драке возможность называться человеком. С чем это связано? Может быть, с детским максимализмом, где друг и враг, добро и зло, свой и чужой — все аккуратно разложено по полочкам. А может, с чем-то необъяснимым. Он перестал быть изгоем, и до окончания школы его никто не трогал.

А шестнадцатилетнего Муху нашли мертвым в питерской квартире с опустошенным пластиковым шприцем — передоз.

Пётр Никитич лежал и смотрел в грязный, покрытый мелкими трещинами потолок. В голове мысли порхали птицами, наполняя сознание стаей воспоминаний. А их, как и положено человеку преклонного возраста, накопилось много. Частенько бывало, что дед управлялся по хозяйству, ходил по двору своего дома, присаживался на низкую деревянную скамейку, поправлял ботинки, чистил от грязи, а потом, стоило ему остаться наедине с собой, налетала саранча прошлого и съедала настоящее. О чем он думал? Человеческая память, как шкаф, захламленный старыми вещами, — только опусти туда руку, что-то да вытянешь. Вот и теперь углубился дед в какие-то настолько важные воспоминания, насколько и ненужные — в голове поток, да только не видно берегов.