Януш Пшимановский - Четыре танкиста и собака

— Кто пашет? — спросил Кос.

— Мы, — ответил вахмистр. — Наша бригада.

— В любой день дальше двинемся.

— А мы же не для себя. Для тех пашем, кто сюда придет, чтобы здесь жить.

Густлик молча слез с брони, перепрыгнул через канаву и зашагал прямо в сторону ближайшего вспаханного поля, где у первой борозды стояла подвода из обоза, а на ней лежали в два ряда мешки. Следом за Еленем поспешил Черешняк вместе с гармонью. Они почти одновременно подошли к полю.

— Здравствуйте, — козырнул Елень.

— Здравия желаем, пан плютоновый, — ответили два солдата, управлявшие подводой.

— Зерно? — дотронувшись до мешка и наклонив его к себе, спросил Елень.

— Зерно.

— На сев?

Густлик, а за ним Томаш, положивший гармонь на подводу, но локоть запустили руки в мешок.

— На сев.

— Дайте и нам немного.

— Можно.

Они помогли друг другу перевязать попоны через ле-вую руку. Уланы подбежали насыпать рожь.

Томаш и Густлик с просветлевшими лицами встали у края пахнущего свежевспаханной землей поля. Томаш наклонился. Густлик набрал горсть и полукругом рассыпал но земле, согреваемой солнцем, -и пошел вперед, рассеивая зерно.

Чуть позади него сбоку шел Томаш. Оба ритмичными движениями рук бросали зерно в землю. Они старались не для себя, а для тех, кто должен был сюда приехать, чтобы жить.

Во второй половине марта, уже после взятия Колобже-га, который пал восемнадцатого, в то время, когда танковая бригада, поддерживая советские стрелковые части, все еще вела тяжелые бои за Гдыню и Гданьск, 1-я армия Войска Польского получила приказ перейти к обороне и обеспечить охрану значительного участка побережья, протянувшегося от Щецинского залива и реки Дзивной до устьев Реги и Парсенты и дальше на восток.

На Дзивной роты стойко держались в окопах, беспрерывно велись артиллерийские дуэли около Волина или Ка-мень-Поморского, но у самого моря было спокойнее. На песчаных дюнах, поросших травой с острыми как бритва стеблями, возникла цепь укрепленных узлов сопротивления и наблюдательных пунктов. За ними в тылу находились подвижные резервы, готовые вступить в дело в случае выброски десанта, однако большая часть войск отдыхала в течение нескольких дней, впервые после двенадцатого января, когда началось зимнее наступление.

Масса дел была у дивизий и' полков во время этого отдыха.

Предстояло не только мыть, чистить, ремонтировать все, что можно, но еще и принять пополнение, распределить по ротам и обучить новичков, чтобы они как можно меньше отличались от старых, опытных солдат, чтобы все это в целом больше походило да сросшуюся руку, чем на залатанные портки. Командиры старались держать в готовности полки и батальоны, а в наряды и на дежурства посылать подразделения помельче.

Поэтому ничего удивительного не было в том, что когда экипаж сержанта Коса доложил о своем прибытии, то его направили немедленно на Балтику. Вместе с эскадроном вахмистра Калиты и приданным орудийным расчетом из легкой артиллерийской батареи они должны были стать одним из звеньев в цепи противодесантной обороны, растянутой здесь, вдоль берега, на дюнах, поросших сухой травой.

Танкисты послушно восприняли этот приказ, как и положено старым, опытным солдатам, хотя им больше пришлось бы по душе влиться в какую-нибудь более крупную танковую часть и стоять в ожидании где-нибудь поближе к берлинскому направлению. Только Лидка действительно была рада такому назначению.

— Если б вы нашли мне какой-нибудь наряд, я бы смогла тогда себе красивое декольте сделать как раз для того бала, который после окончания войны будет в Берлине.

Наряд под руку не попадался, да и времени свободного было немного. Танкисты окопались, но все время какие-то дела сваливались как снег на голову. Лидке редко удавалось отпроситься у Коса, чтобы сбегать с кем-нибудь на пляж, как сегодня они бегали с Григорием.

По сырому утрамбованному волнами песку всегда хорошо было бродить вдоль берега. Лидка шла с Григорием. Оба были без шапок, и ветер развевал их волосы. Если бы не искореженная пушка, торчащая среди воронок, да не огромный грузовик, капот и кабина которого возвышались над водой у берега, можно было бы подумать, что войны здесь не было. Широкий горизонт вырисовывался мягким, чистым полукругом, без единого дымка. Чайки на неподвижно распластанных крыльях проносились над головой и вызывающе кричали.

— Дареное — теперь мое. Не отдам никому, — напевала девушка, сжимая кулачок.

— Не дареное, а выпрошенное, — уточнил Саакашвили.

Она сердито дала ему тумака в бок. Он отскочил со

смехом, а она, разжав кулак, смотрела на лежащее на ладони янтарное сердечко.

— Если бы у меня была лента! Получился бы отличный кулон.

— Черная подойдет?

— А есть у тебя?

— Погоди. — Сбросив с плеч кожаную куртку и расстелив ее на песке, попросил: — Садись и жди.

Он пошел к тому месту, где волны плескались о затопленный грузовик, пробежал по черным опорам волнолома, взглядом прикинул расстояние и прыгнул на мокрый капот грузовика. Григорий не смотрел на девушку, но, желая произвести на нее впечатление, еще раз прыгнул, перемахнув через кабину.

В кузове, наклоненном на один бок, плавала голубая матросская бескозырка. Она раскачивалась на волнах, и нагнувшемуся Григорию нелегко было ее поймать. Несколько раз она проскакивала мимо пальцев, пока наконец не удалось ухватить ее за черную ленточку, пришитую сзади к околышу.

Возвращаться оказалось труднее: с грузовика на опоры не прыгнешь, с трудом ему удалось выбраться на берег.

— Держи, — вручил Григорий Лидке оторванную одним рывком от бескозырки ленточку.

— Вот додумался! — удивилась девушка.

Григорий пригладил усы, положил руку на ее плечо и, остановившись перед ней, начал говорить по-грузински. Ей приходилось слышать разные языки, многие из которых были совершенно непонятны. И эти слова ей тоже были непонятны, но она с удивлением заметила, что слушать их доставляет ей удовольствие. Эти звуки, шероховатые, как гранит, резкие, как клекот орла, вобравшие в себя гласные, как поток — солнечный свет, создавали спокойную, благородную мелодию.

— Стихи? — спросила она, когда он замолчал.

Он молча кивнул головой.

— Твои?

— Нет, — рассмеялся он весело. — Шестьсот лет назад написал один грузин, Шота Руставели.

— А о чем они?

— Ты поблагодарила за ленточку, а я ответил, что ты для меня как солнце, и я даю слово, что выполню любое твое желание, невзирая ни на какие опасности...

Он схватил горсть песка и бросил ее под ноги.

— Не умею только по-польски, чтобы хорошо рассказать.

— Ты хорошо сказал, — тихо произнесла Лидка.