Януш Пшимановский - Четыре танкиста и собака

Саакашвили обрадовался случаю подшутить над собеседником.

— Читай, что здесь написано, вот здесь, на ошейнике, на бляхе.

Шарик, видя, что все обратили на него внимание, гордо выпрямился и не со злости, а так, на всякий случай, продемонстрировал белые, блестящие клыки.

— Не буду и читать. Вон у него какие зубы... А потом, польскими буквами ведь написано...

— Могу перевести, — радовался Григорий. — Здесь написано: «Шарик — собака танковой бригады».

— Хо-хо, так к нему надо обращаться «товарищ рядовой»! Я думал, это просто собака, а оказывается, солдат.

— По-одожди, — Саакашвили начал заикаться. — Я тебе буду перечислять его заслуги, а ты только пальцы загибай. Сразу можешь снять сапоги, потому что одних рук тебе не хватит.

Все пассажиры грузовика повернулись в сторону Григория и с интересом слушали рассказ о том, как Шарик еще совсем маленьким щенком не испугался тигра и как он вел себя на фронте и даже о том, как задушил курицу в госпитале, потому что Саакашвили, если уж начинал говорить, то рассказывал добросовестно все до конца, не пропуская ничего, а даже, напротив, добавляя такие подробности, которых ни Кос, ни Елень не могли припомнить.

История «бронетанковой» собаки, как стали ее называть, развеселила всех, и, когда рассказ о ней подошел к концу, кто-то начал напевать вполголоса, а потом все вместе, дружным хором запели модную в то время песенку: «Не за то медали дали, что Варшаву мы видали, а за то нас наградили, что мы Польшу освободили».

Песня была длинная, появлялись все новые куплеты, дважды повторяли каждый припев, и Янек, пользуясь тем, что никто не обращает на них внимания, прошептал Марусе на ухо:

— Не забывай меня.

— Не забуду никогда.

— Может, будем где-нибудь недалеко друг от друга, а если даже и далеко, то все равно встретимся сразу после войны.

— Не знаю, будет ли это...

— Обязательно встретимся, — прошептал он. — Будем тогда уже все время вместе: ты, я, Шарик и, может быть, отец.

Она повернула к нему лицо. Янек дотронулся губами до ее щеки, покрытой легким пушком.

О многом могли бы рассказать перекрестки дорог. Иногда на них встречаются, но чаще прощаются, а потом одни идут налево, другие — направо, и что будет дальше: переплетутся ли еще когда их судьбы и далеко ли до следующей встречи — никто не знает.

Грузовик довез их до Познани, а потом они пешком пошли за город, чтобы ждать на перекрестке следующей оказии. Там находился контрольный пункт, где проверяли документы и определяли дальнейшие маршруты для возвращающихся на фронт солдат. Они уже знали, что именно здесь должны расстаться. Марусина дорога вела прямо на запад, а им надо было направо, севернее.

Пока что никакого транспорта не было, и Огонек, пользуясь последними минутами, наломала веток вербы в придорожной канаве. Они были покрыты только что распустившимися, бархатистыми сережками. Маруся подарила ребятам целый букет, заткнула им ветки за пояс.

Саакашвили, как всегда склонный к выражению своих чувств вслух, отобрал несколько веточек, подошел к девушке-регулировщице и, опустившись на одно колено посреди разъезженной дороги, объяснил ей, что никогда в жизни не встречал девушки такой поразительной красоты.

Елень, еще не уверенный на сто процентов в своей заново сросшейся ноге, присел на камень и глядел в поле, на котором раньше обычного зацвел в этом году терновник. Вокруг кустов бродили небольшой стайкой черные дрозды. Птицы тихонько посвистывали, перепархивали с места на место, искали корм в поле, с которого уже сошел снег. Отличая коричневатых, чуть меньших размеров самочек от черных самцов, Елень пытался их считать, сам не зная зачем. Может, просто для того, чтобы чем-то занять время, которое отделяло их от расставания.

Так бывает, что люди, которые очень хотят быть вместе, начинают проявлять нетерпение на вокзале и желают, чтобы поезд поскорее ушел.

Маруся и Янек стояли рядом. Сначала они пробовали шутить по поводу черных дроздов, бродивших по полю, и родства, которое определенно должно быть между их названием и фамилией Янека. Но шутки не получались, и они замолчали. То печально смотрели друг другу в глаза, то переводили нетерпеливый взгляд на дорогу.

Наконец подъехал грузовик с длинным кузовом, покрытым брезентом, из-под которого виднелся серебристый хвост истребителя. Регулировщица остановила машину, поговорила с водителем, а потом с летчиками в кожаных куртках, которые ехали под брезентом, и наконец махнула Марусе.

И тут вдруг оказалось, что нужно еще решить важные вопросы и многое сказать друг другу. Огонек дала Янеку свое старое письмо, которое носила в кармане на груди. Все, что написала в нем, уже было сказано, но она хотела, чтобы у него было письмо, чтобы он мог прочитать его, когда они будут уже далеко друг от друга.

Янек дал ей перстенек, мастерски выпиленный из медного кольца, которое он снял с гильзы артиллерийского снаряда. Они говорили бессвязно, перескакивая с пятого на десятое. Шарик беспокойно крутился около них, жалобно поскуливая. Летчики теряли терпение.

— Да поцелуй ты ее наконец, пора в путь.

Янек последовал совету, а потом девушка побежала к грузовику и, подхваченная за руки, влезла под брезент. Машина тронулась и стала удаляться, набирая скорость. Оставшиеся следили за ней, видя сначала грустную улыбку Маруси, а потом только ее фигуру и каштановые волосы на фоне серебристого стабилизатора самолета.

Когда грузовик исчез за поворотом, Янек пошел вдоль шоссе, остановился около вербы, зазеленевшей первыми листочками, и развернул письмо. Он медленно прочитал его от начала до конца, а потом тихо повторил вслух:

— «Около полуночи... мы пошли бы в тень сада, в запах жасминовых кустов. Там никто бы нас не увидел...»

Он стоял, подставив лицо весеннему ветру, и чувствовал, как он приятно ласкает его горящие щеки.

— Стой, Кос! — крикнул Густлик. — Иди сюда, эта нам подойдет!

К перекрестку приближалась огромная трофейная машина, тащившая за собой вагон с окошками по бокам, с весело дымящейся печной трубой. У водителя не было намерения останавливаться. Он дважды дал сигнал, начал сворачивать влево, но девушка-регулировщица не уступила ему дорогу. Тогда шофер высунулся из кабины и с высоты своего сиденья торжественно объявил:

— Мы из политотдела фронта!

— А мы с перекрестка дорог, — пошутила она в ответ. — Документы и путь следования!

Елень подвинулся ближе и заглянул через ее плечо.

— Ну как? — спросил он тихо. — Уж тут-то мы наверняка поместимся.

— Я не могу к ним никого сажать, — ответила она вполголоса. — Может быть, вы сами сумеете договориться.