Кэти Гольке - Спасая Амели

– Ты только посмотри! – крикнул Джейсон, высовываясь из окна вагона и указывая пальцем. – Вон там, на холме!

Красивая девушка быстро бежала к железной дороге. Одной рукой она прижимала к груди букетик альпийских луговых цветов, а другой отчаянно махала тем, кто ехал в поезде. Вечерний ветерок развевал густые пряди ее льняных волос.

– Кристина! Вылитая Кристина! – со слезами в голосе воскликнула Рейчел и так же отчаянно замахала в ответ.

Рядом с девушкой бежал юноша, скорее даже мужчина, – который мог оказаться только подросшим Генрихом Гельфманом. Вдруг он потянул Амели за собой к вокзалу. Поезд стал замедлять ход и наконец замер, дав заключительный долгий гудок. Рейчел заметила Лию и Фридриха, которые заглядывали в окна, ища знакомые лица. Они крепко держали друг друга за руки. Супруги Гартман выглядели старше, чем прежде, и талии у них, возможно, чуть раздались вширь, но это по-прежнему были две половинки замечательного целого. Позади них в кресле на колесиках сидела бабушка. Она подалась вперед, положив подбородок на сцепленные руки. На ее лице светилась радость, вызванная горячей надеждой.

Лия отыскала Рейчел глазами и, вскрикнув от восторга, потянула за собой, ближе к вагону, до сих пор прихрамывавшего Фридриха.

Рейчел крепко, обеими руками, стиснула ладонь Джейсона и прижала ее к сердцу. «Мы – дома, – стучало у нее в мозгу. – Мы на самом деле вернулись домой!»

Вечером 10 мая 1933 года, когда Адольф Гитлер еще и четырех месяцев не занимал кресло рейхсканцлера, эсэсовцы и «коричневорубашечники» (штурмовики отрядов СА), студенты-нацисты и подростки из гитлерюгенда большой толпой заполнили Бебельплац близ Берлинского университета им. Гумбольдта. На разожженных ими тогда кострах сгорело примерно двадцать тысяч книг.

В 2009 году мы с дочерью побывали на том самом месте, где взволнованные люди отмечали годовщину этого печального события. Мы стояли рядом с памятной доской, на которой выгравирована строка из трагедии «Альманзор» Генриха Гейне: «Вступленье это. Там, где книги жгут, там и людей потом в огонь бросают» [60].

Навряд ли в 1933 году кто-нибудь из тех студентов, которые так фанатично сжигали книги и орали здравицы своему новоявленному фюреру, мог себе представить, что всего через несколько лет им прикажут выгонять из домов евреев: мужчин, женщин, детей, – грузить их в вагоны для перевозки скота и отправлять в концлагеря, а в конечном итоге загружать мертвые тела в печи крематориев.

Я никогда не могла до конца понять, как удалось втянуть в это одну из самых просвещенных наций в мире и низвести ее до того, чтобы лишить часть населения элементарных гражданских прав и человеческого достоинства, а другую заставить фактически соучаствовать в уничтожении целых народов. Отчего это нацисты возомнили, будто их желания и потребности важнее всего, будто они принадлежат к высшей расе, а всех, кого их вожди считают «неполноценными», следует непременно уничтожить? Почему народ – и в первую очередь Церковь – ничем не выразил свой протест? И коль скоро такой крутой поворот в культуре и социальном поведении однажды произошел, может ли подобное повториться? И может ли произойти такое в Америке?

В поисках ответов на эти вопросы я проследила развитие псевдонауки, именуемой евгеникой, в Соединенных Штатах и Германии. Ее адепты ставили своей целью покончить с тяжелыми болезнями, а равно отсечь определенные ветви на древе рода человеческого, всячески развивая вместо них другие. Гитлер, который в книге Mein Kampf откровенно высказал свои намерения, был в восхищении от евгеники. Я, кроме того, внимательно изучила историю прихода Гитлера к власти, историю развития Третьего рейха и события Второй мировой войны. Мне необходимо было понять, как это все начиналось, почему людям, жившим в ту пору, все это безумие казалось чуть ли не нормой.

Ответы, возникшие из тщательно просеянных фактов, складываются в очень пеструю, очень сложную картину, но что самое печальное: далеко не все из них относятся к временам, навсегда отошедшим в прошлое. На самом элементарном уровне, как мне кажется, сделали свое дело страх, зависть, высокомерие, желание подняться над ближним – чувства, порождающие непрерывную борьбу и раздоры в нашем мире. Эти низменные чувства целиком овладели душами немцев, которые готовы были хвататься за соломинку, лишь бы дождаться пришествия своего спасителя, ибо Германия стремилась так или иначе выкарабкаться из той бездны, в которую ее низвергли бедствия Первой мировой войны и долговременные последствия Версальского договора. Думаю, что много правды содержит известное выражение: «Для торжества злых сил требуется одно-единственное непременное условие – полное бездействие людей доброй воли» [61].

Пастор Дитрих Бонхёффер был одним из немногих инакомыслящих, которые очень скоро осознали опасность, проистекающую из абсолютной власти Гитлера и установки на личную преданность фюреру, которая считалась важнее всего прочего, в том числе и веры в Иисуса Христа. Бонхёффер писал: «В церкви существует лишь один алтарь – алтарь Господа Вседержителя… И тот, кто стремится к чему бы то ни было иному, пусть не приближается к алтарю: не место ему среди нас в доме Божием… В церкви имеется лишь один амвон, и с него неизменно проповедуется вера в Бога и никакая иная, возглашается только воля Божия и ничья больше, хотя бы иная воля и направлялась добрыми намерениями».

Прочитав Mein Kampf , Бонхёффер также понял, что Гитлер твердо намерен сделать все то, что пообещал в своей книге. Пастор ясно видел, к каким последствиям приведут Нюрнбергские законы и Арийский параграф, которые лишили евреев Германии гражданства и всех связанных с ним прав, а также отстранили евреев, принявших христианство, от активного участия в общественных и церковных делах. А ведь исторически сложилось так, что в Германии евреи-христиане исчислялись десятками тысяч. В период правления гитлеровцев почти все они были уничтожены в лагерях смерти вместе с их братьями, сохранившими верность иудаизму, а также вместе с представителями других групп населения, обреченных Третьим рейхом на гибель.

Бонхёффер считал поджоги синагог преступлением на почве расовой и религиозной нетерпимости (каковыми они и являлись на деле), а стерилизацию и «милосердную ликвидацию» инвалидов и душевнобольных – откровенным убийством. Он полагал, что Церковь, отказываясь от защиты евреев и остальных людей, не вписывавшихся в «арийский идеал» Гитлера, тем самым отказывается от исполнения заповедей Христовых. И ему становилось все яснее: с каждым новым законом гитлеровского режима у немецкого народа остается все меньше возможности протестовать против происходящего безумия.