Анатолий Чмыхало - Половодье. Книга первая

Бондарь с завистью наблюдал за Пантелеем. И вправду, геройский солдат, представительный. Все — честь по форме.

— Да ты, дядя, не из гвардейских ли случаем? — спросил Антон.

— Партизан. Всю германскую с братом атаманом по немецким тылам ходил. Он в ту пору есаулом был, наш Борис Владимирович. А теперь уже в войсковых старшинах. Только нам он все равно не благородие, а брат-атаман. И за него мы в огонь и в воду, потому как нет храбрей человека. У него все георгии, да еще и французские, и английские отличия. Одно слово — орел!

— Чудно вроде получается: брат атаман, — пожал плечами Верба. — А обращение, ежели вот, к примеру, с тобой?

— Когда как. Строгое. И опять же поблажка есть. Особо тому, кто смелость показывает. И сам черт не брат нашему атаману Анненкову!.. Когда мы с фронта к Омску двинулись, Совдепия, значит, сдать оружие требует. А мы ей вот. Дулю показали. Выкуси, мол. Да еще и знамена в войсковом соборе царапнули. И потеха ж была, когда казаки знамен хватились! Сущая комедь! Промежду прочим, и хоругвь Ермакову мы с собой увезли. Во как!

Пантелей рассказал землякам о нашумевшей в Омске выходке атамана. Отказавшись разоружить свой отряд, Анненков перешел на нелегальное положение. Он готовился к борьбе с Советами, вербуя к себе добровольцев среди казачества и офицеров.

Чтобы осуществить свои далеко идущие планы, атаман стремился стать во главе Сибирского казачьего войска. Он совершил налет на войсковой собор и выкрал знамена, среди которых было знамя, пожалованное войску в день трехсотлетия романовского дома. Завладев знаменем, он получал власть над казачеством.

Во время чехословацкого мятежа отряд Анненкова прославился жестокими расправами над красными. Однако, несмотря на это, под нажимом казачьей верхушки ему пришлось вернуть знамена войсковому кругу.

— А те, что в голубом, тоже ваши? — Бондарь показал рукой вдоль вагонов.

— Наши. Брат атаман любит, чтоб видимость была подходящая… Ну, ребята, как там моя Аграфена живет-здравствует? А?

Антон, не мигая, смотрел на Пантелееву кокарду. Невольно мелькнула мысль: вот так бы явиться к батьке. Соседи сбегутся. И при всех… Может, руку на него поднимать не след, а попугать надо. Чтоб все вспомнил… Да батька и без того обомрет, ежели такое страшилище увидит, с костями.

Много передумал Антон за эти несколько дней. Обида червем сердце точила. Во сне виделись налитые кровью отцовы глаза. В дрожь бросало. А просыпался — месть выдумывал. Попервости готов был разорвать батьку, на кресте распять. Потом отошел немного, поостыл.

— Так как Аграфена-то?

— В акурате. Без мужика, стало быть, туго. Сам знаешь, дядя Пантелей. А она ничего. Не хуже других живут с Нюркой. Тебя ждут, — степенно начал Александр.

— Соскучился я по дочке. Выросла, поди?

— Невеста. Нюрка ничего, значит. Самая что ни на есть невеста. Видная деваха. Вроде как на тебя пошибает. Тут вот только… — Александр потупился и смолк.

— Что? — нетерпеливо спросил Пантелей. — Что? Что «только»? Может уже сураза принесла? А?.. Да ты говори, Шурка!..

— Да ничего, дядя.

— Говори, ежели заикнулся! Все выкладывай! Али опозорил кто Нюрку? Ну?..

Александр тяжело вздохнул и качнул головой.

— Кто?

— Ромка Завгородний. Так говорят…

— Завгородний? Ах ты, шлюхин сын! Кур-ва! Опозорил. А?.. Да я ему!..

— И теперь жениться на ней не хочет. Бросил, — с ехидцей заметил Антон. — За Любкой Солодовой увивается.

— Женится на Нюрке! А не решит Макар подобру, силой заставлю! Только бы до дому попасть.

Лицо Пантелея почернело, будто ночь опустилась на него. Шрам на виске тускло блеснул, передернулся.

— А нас вроде в Омска везут, — повернул разговор Александр. — Учить там будут. И в части собирать.

По перрону, придерживая на боку шашку, пробежал рослый черночубый офицер с георгием и нашивками ранений. Мягко прозвенели шпоры.

— Наш ротный. Поручик Мансуров, — пояснил Пантелей. — Я при нем в вестовых состою. Еще с германской вместе. Ребята, а что если я за вас поручусь? А?.. Тогда и в Омск ездить незачем. У нас ведь тоже новобранцев принимают. Конечно, сами должны понимать: берем отчаянных. Так уж повелось.

У Антона радостно сверкнули глаза. И весь он как-то сразу подобрался, вытянулся в струнку. А Верба поправил упавшую на лоб прядь волос и с напускным безразличием спросил:

— Возьмут ли?

— Айда, ребята! — Пантелей направился к деревянному, приземистому зданию вокзала, в дверях которого скрылась фуражка ротного. Земляки пробирались за ним.

— А может, и примут! — взволнованно бросил Антон.

— Просить будем! — откликнулся Верба. Мол, желаем у вас служить вместе с дядькой Пантелеем. К самому атаману пойдем. Желаем и все. Дескать, потому и в добровольцы записались, чтобы к вам.

В зале ожидания густо синели облака махорочного дыма. Людской говор покрывали смешки. Солдаты вповалку лежали на скамейках, на полу и даже на подоконниках. На прилавке станционного буфета компания человек в десять — двенадцать играла в карты. Молодой унтер с длинной, как у лошади, мордой, наблюдая за игрой, в азарте сучил босыми ногами.

Офицера с георгием встретили в узком, заваленном патронными ящиками и скатками коридоре, ведущем из зала к кабинету начальника станции. Он, очевидно, поджидал кого-то, нетерпеливо переступая с ноги на ногу.

— Как раз один, — шепнул Пантелей землякам и решительно шагнул к ротному. — Брат поручик, дозвольте обратиться!

— А, это ты, Михеев?

— Я, брат поручик!

— Ну, чего тебе? — с раздражением спросил офицер.

Пантелей вскинул голову, тряхнув чубом:

— Приказано обратиться!

Михеев выложил свою просьбу. И тогда ротный круто повернулся в сторону добровольцев, оценил новичков взглядом больших карих глаз, спросил отрывисто:

— Ты поручишься?

— Я, брат поручик!

— Веди к Сенькину.

— Приказано вести к Сенькину! — Пантелей молодцевато щелкнул каблуками.

От вокзала они пошли слякотными улицами станционного поселка. Сеял мелкий, холодный дождь. Знобило. Антон дробно постукивал зубами, кутаясь в поношенный Гаврилин пиджак. И снова перед ним в наступающем сумраке маячила бричка обидчика-отца, отъезжающая от сборни.

Вместе с другими добровольцами, отобранными в эшелоне, Бондаря и Вербу поместили в «карантин». Это было небольшое помещение казарменного типа с черным от грязи полом и узкими окнами. Вдоль его стен тянулись нары, усыпанные сенной трухой и перетертой соломой. Невыносимо воняло карболкой.

— Свойственный запах, — заметил кто-то из новобранцев. — Никак вошь травют.

— Вошь — животная благородная. Она карболку ись не будет, — возразил высокий бледнолицый парень, прозванный в «карантине» Каланчой. — Да и живуча шибко. Ух, как живуча! У нас один мужик порешил потопить вошь. В одежде по самое горло в озеро влез. Потом окунаться стал с головой. Да так и утоп. А вошь в Совдепию ушла, к большевикам, потому как она тоже голая и свободы жалает.