Анатолий Чмыхало - Половодье. Книга первая

Александр ничего не ответил. При виде вечернего, отходящего ко сну поселка он вспомнил дом на краю Кукуя. Там, наверное, тоже угомонились. Жинка одна на кровати. И не знает, как тоскливо вот здесь, как сиротливо ему, Александру. Если бы не Антон, хоть волком вой. Все кругом чужое. И так будет не день, не два, а долго. Не за тем добровольцев звали, чтобы тут же по домам распускать.

Одно было утехой — побьют Совдепию и тогда пей-гуляй. Добровольцам тогда всяческая привилегия. Когда б не так, не послал бы Бондарь бедовать своего сына. Хитер Никита, далеко видит. Уж он-то не останется в накладе. А вернется Александр в Покровское — покос подавай ему самый лучший. И пашня чтоб не дальше Шаповаловского колка. Жалованье, говорят, тут платят особое, капиталец скопить можно.

— По-одтянись! — оборвал Александровы мечты сиплый голос унтера. — Эк вояки! На ходу дрыхнут! Это вам не у дедушки с бабушкой, не у милки в гостях!

В бане — небольшом каземате с обшарпанными, позеленевшими от сырости стенами и потолком — мылись скопом, по двое — трое из одной шайки. Сенькин поторапливал:

— Чего полоскаться-то! Окатился и ладно. Подумаешь, благородия какие!

Потом оказалось, что обмундирование еще не подвезли, и голых добровольцев, посиневших от холода, загнали в кочегарку. Здесь они немного отогрелись. Пошли шутки, от которых даже бывалых солдат вгоняло в краску.

Между тем унтер принес откуда-то ящичек с замысловато изогнутыми железными прутьями и длинными кузнечными щипцами. Все это он разложил перед собой на кирпичах, затем сунул прутья в топку. Равнодушно сказал, мусоля самокрутку:

— Таврить вас буду.

— Хм… Чтоб не потерялись? Как коней у киргизов таврят? — заискивающе рассмеялся Каланча.

— Хуже. Коню на стегне тавро ставят, а тебя от шеи до самого зада пропечатаю. Такую красоту наведу — ахнешь! Не зазря к карантину приставлен, а потому как обрисовать могём. Сам атаман не раз хвалил. Говорит, рука у тебя, Сенькин, от других отменная… А что? Это тебе не тяп-ляп красоту навести. Надо, чтобы человек всю жизнь носил память и радовался.

— Да ты вправду? — опешил Каланча. — А ежели сердце зайдется? Тогда что?

— Всяко бывает. Который так почернеет, вроде чугуна станет. Однако у меня никто не помер. А ну, подходи-ка, попробуем. Может, и выдюжишь.

Каланча спрятался за спины парней. Унтер раздраженно прикрикнул:

— Не дури! Некогда мне с тобою рассусоливать! Давай сюда!

— Будет смеяться-то… Я, поди, порядки знаю. Бывал во солдатах.

— Иди! Да ты не бойся. Комар больнее кусает. Я мигом. Это другие без сочувствия, а я — раз, и готово! — уже ласковее проговорил унтер и широко распахнул грудь. — Гляди-ко!.. Меня никто не сильничал, сам выжег. А какой же ты атаманец будешь, когда без этого.

На груди у Сенькина виднелся выжженный крест, а под ним — череп со скрещенными костями и уползающие на спину змеи. Кожа на месте зажившего ожога отсвечивала синевой.

Пример унтера убедил Каланчу. Он покорно выдвинулся вперед. Сенькин приложил к телу добровольца добела раскаленный прут. Каланча вскрикнул. В кочегарке запахло горелым мясом…

А назавтра добровольцы принимали присягу. Давали торжественное обещание служить верой и правдой атаману. Одетых в новую форму, их выстроили на левом фланге отряда, и сам Анненков, привстав в седле, произнес перед ними речь:

— Братья солдаты! Вы только что дали клятву всегда быть со мной, не покидать меня ни в какой беде. Так знайте же, и я всегда буду с вами, пока любимая Россия не избавится от большевистского рабства! Пока не ляжет в землю наш последний, смертельный враг!

Атаман говорил, резко выбрасывая слова, будто командовал. И при этом судорожно вздрагивали кисточки реденьких, как у киргизов, усов.

Добровольцы, затаив дыхание, смотрели на своего командира. Стройный, высокий, он поразил их своим бравым видом: выпущенный из-под фуражки смоляной чуб, сурово сдвинутые брови над длинным прямым носом, выдающийся вперед волевой подбородок. Атаману было двадцать восемь лет, но выглядел он старше. На лбу и у рта ярко вырисовывались морщины. Холодно глядели на мир маленькие, узкие глаза.

— …Пока наше Отечество снова не станет умиротворенным, — продолжал Анненков. — Клянусь вам в этом, братья солдаты! С нами бог!..

В последние дни Пантелей Михеев не знал покоя. Рано утром он являлся к Мансурову за первым поручением, выпивал натощак стакан самогона и спешил в штаб или на станционный телеграф. Предполагалось передвижение отряда, и ротному была поручена организация погрузки солдат, вооружения и всего хозяйства части.

Вагонов на станции не хватало. Запрашивали Омск, Красноярск, Ново-Николаевск, Вспольск. Оттуда обещали немедленно подослать порожняк, а потом вдруг оказывалось, что вагонов нет, и придется немного подождать. И снова стучали телеграфные аппараты, все настойчивее и настойчивее.

Мансуров ходил злой. С рассвета до темна он терзал телеграфистов, ругался со станционным начальством, а ночами пил самогонку с бездельниками-штабистами. Похмеляться одному не было в обычае у поручика, поэтому-то и перепадало кое-что вестовому. Пантелей гордился своими утренними выпивками, любил подробно и смачно рассказывать о них. А когда ему не верили, широко раскрывал рот и дышал на дружков винным перегаром.

Наконец, вагоны пришли. Поручик с обеда завалился спать, наказав вестовому будить его лишь тогда, когда позовут к атаману. У Пантелея выбралось время навестить земляков и сообщить им последние новости. Поручившись за Бондаря и Вербу, он взял на себя заботу постоянно опекать их, быть для них чем-то вроде крестного отца. И это нравилось Пантелею. А, кроме того, вся его прошлая боевая жизнь приобрела теперь новый смысл. Видно, стоило мерзнуть и голодать в окопах, ходить по немецким тылам об руку со смертью, чтоб получить право говорить с новичками-добровольцами от имени всего отряда.

Пантелей нашел свою роту на станции. Она грузилась первой. По круто поставленным плахам с криком и грохотом закатывали на платформы телеги, грузили фураж для лошадей.

— Дядя Пантелей! — радостно крикнул Александр, скинув с плеч тяжелый мешок.

— Ай да, ребята! — в восхищении развел руками Михеев при виде двух удалых атаманцев. Уже сейчас их нельзя было отличить от бывалых солдат. — Когда ж это вас одели?

— Вчера.

— Что-то поторопились. Никак из-за отъезда. А то у нас по неделям сидят в карантине.

— Нам и обещание прочитали, — сообщил Антон. — И атамана видели. Ух, и офицер! Не встречал таких… Шибко геройский.

— Еще бы! Мы с Борисом Владимировичем у черта в зубах побывали. С Пинских болот начали. Он на всем фронте самый отчаянный был. Партизанами, что к германцу в тыл шли, полагалось командовать тому офицеру, которого собрание офицерское выберет. И только, значит, спросили: кого желаете? И все в один голос: Бориса Владимировича! Вот кто он такой! За такого человека и жизнь положить можно. Да мы с ним до самой матушки Москвы дойдем! Недаром его большевики опасаются и промежду прочим такую реляцию придумали, что кто хошь застрелит его и в ответе не будет. Не в законе он был при Советах.