Анатолий Чмыхало - Половодье. Книга первая

— А знаешь, почему не получается?

— Ну, почему?

— Вырос он. А ты его за парнишку считаешь. Вот почему, — сказала Варвара.

Размолвка между братьями окончилась неожиданно. В разгар жатвы вдруг похолодало. Подул ветер. Небо заволокло черными дерюгами туч.

— Будет ненастье! — сказала Домна. — Снопы ярицы дозрели, убрать бы их отсюда.

Ночью на двух бричках возили хлеб в село. Спешили, чтоб управиться до утра, а там отдохнуть часок-другой и, если не случится дождя, продолжать жатву.

Роман и Домна подавали снопы, а Яков укладывал их на бричке. Работали дружно.

— Добре, — оценивала старание сыновей Домна. — Добре, хлопцы!..

И вдруг у Романа подвернулась больная рука, и он, вскрикнув от резкой боли, осел на стерню.

— Сынку! — кинулась к нему мать.

Грузно спрыгнул с брички Яков:

— Что с тобой, Рома?

При свете фонаря была видна сбегавшая по пальцам тонкая струйка крови, рука мелко дрожала.

— Господи! — забеспокоилась Домна. — Да я ж говорила тебе…

Роман завернул рукав рубахи, нащупал рану и, щелкнув зубами, что-то рванул здоровой рукой… Яков рассмотрел у него на ладони какой-то комочек.

— Оболочка от пули, — равнодушно сказал Роман. — Она-то и мучила. Теперь перевязать только, и заживет.

— Ромка! Сукин ты кот, Ромка! — укоризненно проговорил Яков. — Ну, кто ж тебя заставлял работать? А?.. Чего ты никому не сказал об этом? — и тут же вспылил. — А ну, марш отсюда! Сейчас же домой! И чтоб ноги твоей на пашне не было!

Домна сердито покосилась на Якова: нашел время отчитывать! Но Роман рассмеялся. А потом виновато отвел глаза в сторону.

— Прости, Яша. Показалось мне, что коришь. Вот, мол, бездельник приехал, — откровенно признался Роман.

— Дурак ты, Ромка, ох, и дурак! Бесишься и все попусту. Женить тебя надо. И чтоб сразу тройню принесла. Тогда и угомонишься.

— Типун тебе на язык с тройней! — притворно нахмурилась мать.

— А теперь, Рома, домой!

— Да ты что, Яша! И боли-то нет никакой. Теперь только и работать.

После этого Роман стал предупредительнее относиться к брату. Но о кустарях больше не заговаривал с ним. И о Марышкине тоже. Начальник галчихинской милиции следил за каждым шагом младшего Завгороднего. Следил, чтобы однажды посчитаться с ним за своих дружков-объездчиков.

«И за что? — рассуждал про себя Роман. — Эх, попался бы ты, гад, на фронте! Давно бы на том свете сатане прислуживал».

И тут же спрашивал себя Роман, а почему только на фронте? Почему не здесь? Перебить всю сволочь — и уйти к кустарям!

Да, это было бы справедливо. Не за одним Романом охотятся они. И люди бы только поблагодарили. А там пусть хоть тюрьма, хоть каторга. Пусть расстрел.

Удерживала семья, Любка. Роман не представлял себя больше вдали от Покровского. Он так тянулся к родным местам. А убить — значило навсегда распрощаться со всем, что дорого с детства и, может быть, даже с самой жизнью.

И только смутное предчувствие чего-то нового, что смело войдет в его судьбу, утешало Романа. Это новое, большое, было где-то близко, совсем рядом.

Домна накрепко ухватилась за поданную Яковом мысль. Конечно, Романа нужно женить. В самый возраст вошел. Пора обзаводиться семьей. В холостяцком житье мало проку. Разбалуется, по девкам шляючись. Ишь как Морька Гордеева сюда поглядывает, бессовестная. Третий раз за утро идет мимо палисадника Завгородних и все с окон глаз не сносит. Не по себе дерево ломишь, пакостница! Не на твою утеху кохала сына Домна. Наплевать бы тебе в очи бесстыжие или подол на голове завязать.

А Морька, как будто для того, чтобы раззадорить Завгородничиху, оглянулась и блеснула полукружием белых зубов. Мне, мол, все нипочем.

Плюнула Домна и отошла от окошка. Достала из шкафа щепоть перемешанного с мятой табака, нюхнула. Немного успокоившись, подсела на кровать к Роману, который, заложив под голову руки, отдыхал после завтрака.

— Ой, лышенько мое!..

— Ты что, мама?

— Да вот все думаю, как дальше жить. Были вы маленькими, и горя не знала. Растут и растут себе. И пусть растут, — вздохнула мать. — А подняла, на ноги поставила, и голова кругом пошла.

Роман ласково погладил ее шершавую, с синими жилками руку и заглянул в глаза:

— Ну, что ты, мама! Зачем так?..

— Эх, сынку, сынку! Был бы у тебя батька путный, а то только слава одна, что мужик в хате. Яков отделяться собирается. И все хозяйство прахом пойдет. Вот коли б ты женился… Га?

— А я женюсь, мама, — просто сказал он. — Хоть завтра сватов засылайте.

— К кому засылать? — настороженно спросила Домна.

По тону ее голоса Роман понял, что у матери уже есть на примете кто-то из девок. Поди, давно присмотрела невесту.

В горницу вошел Макар Артемьевич, одетый по-праздничному: в новой жилетке и суконных брюках. Он озорно подмигнул сыну, покосился на жену и сел перед настольным зеркалом.

— Чего вырядился? — не повернув головы к мужу, спросила Домна.

— Воскресенье, — благодушно напомнил тот, расчесывая кудрявую бороду.

— Тебе каждый день в году — воскресенье. Чужим людям советы даешь, как жить, а о семье и заботы нет.

— Чужую беду — руками разведу. Ну, чего тебе посоветовать? Выкладывай, — полушутя проговорил Макар Артемьевич.

— Женить Ромку надо.

— О! Твоя правда. Женим. Такую ему девку сосватаем, света не взвидит. Вроде тебя, Домна. Долгим век покажется. Досыта наживется. Ой, досыта!

— Эх, ты, пустомеля! — укоризненно покачала головой жена.

— Кого ж тебе присоветовать, Ромка? — уже серьезно сказал Макар. — А ты лучше сам поищи, чтоб по душе. Голубоглазую выбирай — раз, курносую — два, да чтоб не одна в семье была дочка. Одну всегда избалуют.

Лицо Романа вспыхнуло, и он отвернулся к стене, чтобы побороть смущение. Отец знает о его дружбе с Любкой. Впрочем, не трудно догадаться: другой такой нет в селе, чтоб красотой сравнилась.

— Мне кое-что Демка-дурачок рассказывал. Про всякие шуры-муры. Что ж. Одобряю, — продолжал Макар. — Молода еще, да ведь это не порок. Подрастет, войдет в ум.

— Кто? — вздрогнула Домна.

— А чего ты у меня спрашиваешь? Ты у сына попытай.

— Кто? — этот вопрос уже относился к Роману.

Сын привстал, свесил ноги с кровати, неспеша закурил. По его озабоченному виду мать поняла: решает, сказать или держать в секрете.

— Пусть тятя назовет, — проговорил он.

— И чего ты к нам привязалась, напасть! Кто да кто. Девка как девка. Говори сам, сынок. У тебя лучше получится, а то греха не оберешься. Я же и виноват буду.

В комнате наступила тишина. Опустив взгляд, Роман кусал воротник рубашки. Макар с притворным равнодушием рассматривал свои аккуратно подстриженные ногти:

— Любка Солодова, — наконец, глухо произнес Роман и почувствовал, будто сбросил с плеч гору. И тут же, не дав матери вымолвить слово, он подвинулся к ней и заговорил горячо: