Анатолий Чмыхало - Половодье. Книга первая

— Женюсь только на ней! Ведь лучше не найдешь невесты, хорошая она. И не перечь, мама! А не то… Тогда уж на ком угодно. Хоть на Морьке.

Домна встала и вышла во двор. Было слышно, как в сенях за нею резко и тяжело хлопнула дверь.

— Ведьма старая! — после некоторого молчания сердито сказал Макар.

Домна не любила Солодовых. Они ей не сделали плохого, но жизнь этой семьи противоречила понятиям Домны о людской судьбе. Пройдя сквозь суровые житейские испытания, сквозь голод и холод первых лет жизни в Сибири, она твердо поверила, что судьба человека — в его руках. От него зависит, жить ему в беде или в радости, в нужде или достатке. Ведь и лишения преследовали ее потому, что она была молода и неопытна.

А теперь ей предстоит родниться с Солодовыми, о которых не скажет доброго слова ни один самостоятельный хозяин.

— Ты не давай ей послабленья, матери, — поучал Макар сына. — Она — свое, ты — свое. До чахотки ее доведем, а дело выйдет. Ты, Ромка, держись за меня. Не мытьем, так катаньем…

Целый день Домна избегала встречи с сыном. Когда Роман вышел во двор, она заспешила на огород и долго бродила там в высокой, густой конопле. Затем подалась к тетке Ганне, скорбная и непреклонная.

Только вечером они сошлись втроем за ужином. Яков с Варварой еще на рассвете уехали на заимку.

Макар Артемьевич явился домой пьяный. Облокотясь на стол, угрюмо повесил растрепанную голову. В другое бы время не сдобровать ему. Домна ни за что не смолчала бы. Сейчас же она просто не замечала его.

— Вот злыдни! Ай да, злыдни! Может, я не Завгородний? А? Кацапы косопузые! А?.. Нет, ты меня хозяйством не кори! Я хоть сейчас все размотаю. Все отдам! А?.. Да мой дед казаком был. Шашкой хлеб себе добывал. А ты кто такой? Кто ты есть? Кацапы косопузые! — возмущался Макар.

— Поругался с кем, тятя, что ли? — грустно спросил Роман.

— Моя, мол, дочь. Кому хочу, тому и отдам.

Сын понял: отец был у Солодовых.

— Пьяный ходил, тятя?

— Малость…

— Эх, ты! — нахмурился Роман. В его голосе прозвучала горечь.

И тогда заговорила Домна: любовь к сыну взяла верх.

— Отказал? — гневно спросила она.

— Отказал, — подтвердил Макар. — Моя, мол, дочь. Кому хочу, тому и отдам. И шабаш!

— Да ты сказился, что ли? Одно и то же, одно и то же…

— Мы, говорит, бедными родились, бедными и помрем. Нам, говорит, богатства не надо. Это, мол, попреки да и только.

— Отказал?

— Отказал. Эх, ты, кацап! А?..

По потухшему лицу Романа кругами разлилась бледность. Лишь у закрытых глаз остановились черные тени. И не в силах смотреть на страдание сына Домна проговорила:

— Я… я… на коленях просить буду Свирида. Я все отдам. Ты слышишь, Рома, сынку мой?

— Мама! — Роман порывисто прижался к ней.

— А мой дед казаком был… запорожским… Хохол носил вот тут, — Макар Артемьевич схватил себя за волосы, и его плечи задрожали. Он плакал.

Наработавшись за день, Роман спал крепко. И вдруг проснулся среди ночи. Соскочил с нар. Тревожно заныло сердце.

В избушке было тихо. Только в углу, у подслеповатого окошка, во сне тяжело отдувался Яков, да где-то пищал комар. Подумалось: «На холод жалуется, кровопийца. И то диво, как уцелел до сих пор».

Роман хотел было снова лечь, но услышал конский храп и позвякивание уздечек. Выскочил наружу и сразу же в каких-нибудь тридцати саженях от себя заметил вкрапленные в темень зеленые точки. Волки!

Значит, бились лошади, учуяв зверя. Они и разбудили Романа. Волки, по-видимому, обошли заимку с наветренной стороны. Сейчас на лошадей не наносило волчьего запаха, и они притихли.

Роман шагнул к давно прогоревшему костру, где тлела лишь одна головешка. Ветер время от времени срывал с нее искры и уносил в ночь. Нужно было развести огонь, который отгонит хищников подальше в степь. Роман обложил головешку соломой и прикрыл сверху сушняком. Новый порыв ветра — и зеленые точки погасли в отступившей от костра темноте.

«Теперь уйдут серые, — пронеслось в голове. — И лют зверь, да боится человека. Огня боится».

Роман задал сена лошадям. Посмотрел на звезды. Скоро, должно, светать будет. От колка, что чернел в лощине, тянуло сыростью. Он поежился и отправился досыпать.

Однако сон не приходил. Во мраке избушки померещилась Любка. Роман представил себе разговор пьяного отца со Свиридом Солодовым, потом вспомнил Марышкина, Петруху Горбаня, Касатика и еще много других знакомых и незнакомых людей… Долго ворочался, шурша соломой и прислушиваясь к каждому шороху.

Снаружи вдруг заметно посветлело. В задернутом мыльной паутиной окошке яростнее заплясали отсветы огня. «Наверное, костер разбушевался, — подумал Роман. — Как бы искру до суслонов не добросило. Ветер-то к утру крепчает».

Но стоило ему распахнуть дверь, как из груди вырвался сдавленный крик. Невдалеке, за бугром, высоко в небо поднималось яркое пламя.

Роман разбудил Якова. Тот что-то пробормотал спросонья, потягиваясь и зевая.

— Пожар, Яша! Никак Трофимова заимка! — взволнованным шепотом произнес Роман.

Братья сели на лошадей и помчались напрямик, по вспаханной полосе. Кони шли галопом. Когда выскочили на бугор, в селе загудел набат. Большой колокол церкви поднимал покровчан. И тем же густым, медным голосом откликался встревоженный бор.

— Заимка Кожуры ближе! — на скаку запальчиво крикнул Яков.

— Тогда сено! — догадался Роман. — В Барсучьей балке…

Обогнали писаря Митрофашку. Он трусил на длинношеей, масластой лошаденке, для которой в тягость была даже неторопкая рысь.

Напрасно хозяин отчаянно хлестал ее по впалым бокам.

Горел большой стог сена на участке переселенца Елисея Гаврина. Вот уж вправду говорится, что где тонко, там и рвется. Не пошел Елисею впрок покос Завгородних.

На месте пожара толпились ошалелые мужики. Был здесь и Трофим Кожура. Ладонью прикрывая от жары раскрасневшееся лицо, он рассказывал:

— Я первым попал сюда. Гляжу — горит. Думал поначалу, что померещилось. А оно все пуще и пуще пластает. Не иначе, как кто костер тут жег. Волки-то недавно по бугру проходили. Вот и отпугивал. И доотпугивался, пока не спалил сено.

— Тушить надо! — прыгнув с коня, бросил Роман.

— Кого тушить? Вишь, как полыхает! Пиши: пропало, — возразил Трофим.

— Жалко переселенца.

Из села стали подъезжать мужики. Ахали, материли поджигателя, выслушав нехитрый рассказ Кожуры, который он всякий раз повторял из слова в слово. И уже на рассвете притащились на телеге сыновья Елисея Гаврина Фрол и Аким. Старший, Фрол, долго смотрел, не мигая, на пепелище, словно не верил своим глазам. Сколько пота было пролито здесь, и вот теперь лежит куча золы. Выходит, что придется лишиться коровы, а без нее, кормилицы, гибель всей семье. О том же думал и Аким, опустив на грудь вихрастую, давно не чесанную голову.