Анатолий Чмыхало - Половодье. Книга первая

Дед достал из яслей прикрытую соломой лестницу, ткнул ее в черную отдушину сеновала и полез первым. Роман, притворив ворота пригона, последовал за ним.

Касатик лежал на подстилке из шуб и старых, вылинявших дерюг. В головах у него была большая подушка с наволочкой цветастого ситца. На ней местами бурели пятна высохшей крови. Матрос хотел приподняться навстречу Роману, да дед пришикнул:

— Лежи, паря.

— Здорово! — просто, по-дружески сказал Роман. — Помнишь, поди?

— А то как же, — проговорил Касатик с придыханием. — Я, братишка, все помню, — и, помолчав, добавил: — Думал уж, пропадать мне ни за грош. А и тут нашлись дружки…

— Романка наш, свойственный, — тепло произнес Гузырь. — Я, паря, знаю его с малого. Ершистый. Теперь, однако, сурьезным стал. Пораненный пришел и с егорием.

— Воевал? — спросил матрос.

Роман качнул головой. Ему нравился этот плечистый парень в тельняшке с тонким носом и пепельными, немножко печальными глазами. Да, с таким можно, пожалуй, идти в огонь и в воду. Не выдаст.

— А нам жарко пришлось в Воскресенке. Настоящий аврал. Так бы ничего еще, да… — Касатик жадно схватил ртом воздух и уперся остановившимся взглядом куда-то в крышу сеновала. — Как они изрубили братву, сволочи! Которых так и не узнать было. Одно мясо… И девку не пощадили.

— Кто ж это, паря? — Гузырь подался к матросу всем телом.

— Шпана белая… На засаду нарвались наши разведчики. Мы ждем их в логах за Воскресенкой, а братвы уж давно нет в живых. Двенадцать их было, И Игнашка Кучев, дружок мой с «Республики», там остался. Орел! Такой целым кораблем мог командовать. В охране у Питерского Совдепа состоял. И вот тебе… Убили его. На куски иссекли.

— Мученик, — вздохнул Гузырь. — Страдалец, значится, твой Игнашка.

Наступила тяжкая тишина. Касатик повернулся на бок, закусив побелевшие губы. Дед смахнул со щеки нежданную слезу. А Завгороднему вспомнились Карпаты. Там тоже погибали люди. И случалось, что свои своих убивали. На виду у всей роты батальонный застрелил солдата за то, что солдат звал брататься с австрийцами.

— Неужели нельзя без этого? — заговорил Роман.

— Что?.. О чем ты? — встрепенулся Касатик.

— Да все о том же самом. О войне. Ну, скажем, немца бить надо. Он чужой, хотя немцы тоже есть самые мужицкие. Их тоже мобилизуют. А вот когда русский русского…

— Русские? И русские разные бывают. К примеру, я матрос. Меня можно по зубам. А сдачи не дашь, потому как он офицер. И во всем труба нашему брату. Вот так. А я хочу дать сдачи!.. Хочу!.. Вот ты — раненый, и, я — раненый. Ну, за что тебя продырявило, скажи?

— Да не один я. И других… Мало солдат покосило, что ли?

— За батюшку-царя, за мировой капитал кровь пролил. За то, чтоб крепче нас по зубам били. Вот за что! А я теперь за свой интерес воюю. За свободу. Бью всяких гадов. По зубам даю их благородиям! Ищу счастья народу!

— Ты, Романка, слушай Проню. Слушай, забубенная голова! Он плохого не скажет. Эдаким манером сущую правду загнул. Народу надо счастье искать. Всем. Чтоб и ты хорошо жил, и я. Так надо, паря. А у нас, значится, и соображения нету, где оно, счастье-то… Я бы вот вам побасенку обрисовал. Да и не побасенка она, ежели в самый раз я ей свидетелем был, якорь его!..

— Давай, дедушка! — Касатик снова откинулся на спину. Видно, еще не окреп парень.

— Убег я от тятьки и, значится, лет двенадцать промышлял чем придется. Больше, паря, с черной работой знался: уголь грузил, дрова колол. А в Харбине подручным в мастерских нанялся. Да только недолго там пробыл. Под сокращению угодил. Так у них называется, когда выгоняют. Потом в Благовещенский махнул, якорь тебя… С Ванькой Флягиным дружбу повел. С артельным закоперщиком. Они в тайге золото мыли. Случалась и удача, только, значится, редко. А Ванька настырный был, заноза-парень. Давай, говорит, Пузырев, с нами. Золотишка, дескать, добудем и живи в свое удовольствие, любо-дорого! Позарился я. Шешнадцать их собралось, старателей, да я, дурак, семнадцатый. Вот и поперли на промысел. А в тайге — гнус, мошка заедает, якорь ее. Участок попал никудышний. Копаешь, моешь, уходишься за день, а золота — кот наплакал. Хотели вертаться обратно. Да потом Ванька-забубенная голова прослышал, что лиманское золото в Благовещенский везут. Давай, говорит, Пузырев, держись с нами, А их восемь, которые ограбить решились. Оно хоть и ружьишки у нас были, а с конвойцами попробуй совладай! У них, паря, винтовки. Да и с золотом двадцать казаков. Опасливое, значится, дело. А Ванька Флягин эдаким манером, чёртом, вокруг меня: ты, говорит, Пузырев, посчастливее прочих будешь…

— И ты пошел, дедка? — нетерпеливо спросил Роман.

— Как бы не так. Что мне, якорь тебя, жить надоело? А? Нет, не пошел. А они двое суток за казаками шли и застукали их на ночевке. Всех повырезали и тридцать пудов золота на лодки погрузили. Тридцать пудов на восьмерых, любо-дорого!

— Ушли? — Касатик коснулся рукой дедова плеча. Его тоже заинтересовал рассказ Гузыря.

— Проскочили мимо города Благовещенского. Значится, у всех на виду. Да… Спустились в станицы казацкие. А тут куда с золотишком денешься? Знают, паря, что розыски получатся. А на брата почитай по четыре пуда, якорь его! Поделили золотишко, взяли помаленьку с собой в котомки и подались, куда глаза глядят. На все четыре стороны. Остатное, значится, в мешках в воду спустили, в мелкой протоке, чтоб потом вернуться. А казаки покос делили и натакались на золотишко да по себе и разнесли. А когда дележ шел, потасовка была. И опосля из-за него, проклятого, много семейств прикончили… Ну, будем говорить, не дождались в Благовещенским золота и бросились отыскивать. На казаков убитых набрели. Кто-то возьми да и вспомни, что люди в лодках были замечены. И вызвал хозяин лиманского золота главного сыщика из Питера…

— Ага. Так, так… — торопил деда Роман.

— Сыщик и поехал по станицам. Спиртоносом сказался. Со всеми спирт пил. Ждал голова забубенная когда золотом расчет поведут. И дошел до той самой станицы. По пьяному делу казаки и похвалились, что у них золотишка много. Так… Значится, и сграбастали казачков. А дружков моих, что на разбой пошли с Ванькой Флягиным, у протоки поймали. Один Ванька утек, и того баба своя в Благовещенским выдала, как бил он ее без чувствия. Вот и разбогатели мужики. Все угодили на каторгу, любо-дорого.

— Жалко мужиков, — сказал Завгородний.

— Искали счастья и выходит, паря, не отыскали. Нету его в разбое. Да и не поймали бы старателей, что в том способствия для голытьбы. А Проня не себе, значится, ищет, а всем. Я, Романка, так понимаю, якорь тебя!

— Эх, Софрон Михайлович, правильный ты человек! — задумчиво проговорил Касатик. — Аж сердце ожег словом.

— Да вот слова — одно, а в жизни все навыворот, — произнес Роман. — Понять ее трудно, теперешнюю жизнь.