Анатолий Чмыхало - Половодье. Книга первая

— Будут льготы. Непременно будут.

— Воевать-то с кем? С германцем вроде мир подписали, — сказал, прищурясь, Роман.

— Порядка в Расеи нету-ти, — заметил мельник. — Я так понимаю.

С Подборной улицы на разгоряченных конях выскочили верховые. В передовом мужики узнали Марышкина. Он тоже заметил сборище и круто осадил жеребца у мясоедовского палисадника.

— Здравия желаем! — поклонился Рязанову и сделал под козырек начальник милиции. — Э-э-э… Мы наслышаны относительно отряда бунтовщиков.

— Опоздали, ваше благородие! — задиристо крикнул Делянкин. — Вот уже полтора суток, как ушли.

— Да? — рявкнул Марышкин.

— Малость не захватили, — простодушно сказал Роман.

— Завгородний? Э-э-э… Ты чего же здесь? Почему не ушел с ними? А?

— Мне, ваше благородие, не за чем идти с красными. И бояться нечего.

— Вот как! Н-да! — Марышкин полосанул Романа острым взглядом. — Понимаю. Но убеждения остаются убеждениями. И в этом — суть! Вот именно!

Покровское провожало добровольцев. У обомшелого, покосившегося крыльца сборни стояли две подводы, вокруг которых толпились любопытные. Словно чего-то выжидая, молча курили мужики. Охали бабы. Причитала, уткнувшись в грязный передник, Бондариха.

— Брось голосить-то до поры! — прикрикнул на мать уезжавший в солдаты старший сын Антон — кряжистый, веснушчатый парень лет двадцати пяти. — Поди, никто не гонит меня. Сам иду защищать Расею православную.

— Верна-а! Давай, давай! Бей их! А ежели чего, подмоги ждитя, — осипшим от самогонки голосом отозвался с крыльца Мишка Жбанов. — Поможем, мужики? А?..

Жбанову никто не ответил.

— Будто оглохли, — ощупав толпу мутными глазами, проворчал Никита Бондарь. — Отчего я должен посылать своего сына? А другие что? Лучше меня?

— Тебя не неволили, Никита. Хозяин — барин, — развел могучими руками кузнец Гаврила.

— Оно так. Да ить кому-то надо идти, ежели власти защитники нужны. А мы не как прочие. Только вот некоторые, значит, при дележе покосов глотки дерут, чужие полосы запахивают, а теперь, как в рот воды набрали. Оно ведь, конечно, дома вольготней.

— У тебя двое, ты и посылай. А у меня он один-одинешенек, кормилец мой, — выкрикнула Марина Кожура.

Гаврила вытер рукавом рубахи потное лицо, разгладил усы и спросил:

— Бить-то кого собираетесь?

— Как — кого? Тех, значит, кто супротив. Немца, турка, кого хошь.

— А, может, своих же, русских? Россию завоевывать? Ты так и говори, Никита.

— Отстань, Гаврила! Не до тебя мне! Лучше зятя своего попытай, кого он завоевывать хочет.

— У зятя своя голова. Я ему не указчик. — Кузнец круто повернулся и отошел в тень, к забору.

— Христопродавцев бить будем! — Антон лихо сдвинул картуз на затылок, подбоченился. — А ты, Марина, не квохчь! Никому твой Трофим не надобен. В солдатах и без него дерьма много. Говорят, по домам таких распишут, потому как штаны стирать хлопотно.

Добровольцы рассмеялись. Коротко хихикнул Жбанов. А остальным почему-то стало не по себе от показной Антоновой удали. Всем известна была в селе храбрость старшего сына Никиты Бондаря.

На крыльце показалась сумрачная фигура старосты. Одним взмахом руки он отбросил вправо помело бороды, как будто она мешала ему в эту минуту. Кинул беспокойный взгляд в толпу мужиков и потупил глаза.

— Полюбовное, значит, дело… Всяк сам себе хозяин: хошь иди, хошь дома оставайся, — заговорил Касьян. — Чтобы потом не пенять. Староста ни при чем, ежели какое неприятствие образуется.

— Чего толковать! Сами, поди, с усами! — сиплым, надтреснутым баском откликнулся в толпе шурин Мишки Жбанова Александр Верба. Он был одним из пяти уезжающих из Покровского добровольцев.

— Все тута? — спросил староста.

— Все.

— Володьки лавочникова нету, — заметил кто-то.

— Владимир Степаныч отдельно, на тройке, поедут, как офицерам полагается. Их в прапорщики произвели! — выпучив глаза, радостно крикнул Жбанов.

— Степан Перфильичу что! Он и в архиерейской карете сына отправит, на подушках, — с нескрываемой завистью проговорил Бондарь. — А тут свое дите отправляешь, да сам и вези в Галчиху, на своей телеге. Нету такого закону! Обчество должно дать подводу, казенную. Недосуг нам разъезжаться. Время-то вон какое горячее!

— Казна все оплатит. Не сумлевайся, Никита. Что причитается, все получишь. — Староста повернулся к Митрофашке, стоявшему за его спиной. — Как там говорится? Прочитай, чтоб все слышали.

Писарь достал из кармана пиджака помятую бумагу, расправил ее на ладони и, поднеся к самому носу, стал читать:

— «Временное сибирское правительство уплачивает: за шинель — 60 рублей, за сапоги — 25, пара обмундирования — 50 рублей!» А касательно подводы тут ничего не прописано.

— А ежели нет, так давай казенных лошадей, — ударил себя в грудь Бондарь. — Али плати от обчества за извоз!

— А ну их, батя! — желчно сплюнул Антон.

— Не твое дело! Понял? Мы ишо посмотрим: отдавать шинелку али нет. Сколько стоит? А?

— Шестьдесят рублей, — бесстрастно ответил писарь.

— Снимай шинелку, Антон. Ноне шестьдесят рублев не деньги. Сукна такого не купишь. Небось не замерзнешь до Омска. Снимай!

— Ладно, батя! Оставь! Не ехать же раздевши.

— Снимай!

— Хватит тебе!

— Снимай, говорят! Ух, Антон! Ух, ты! — Бондарь угрожающе сжал кулаки. Толпа заволновалась.

— Будет кипятиться-то! Кто знат, вернусь ли, — мягко ответил сын.

— Снимай! Зашибу, варначина!

— Отдай ему, сынок. Отдай! — умоляюще, сквозь слезы, проговорила Бондариха.

Антон оттолкнул от себя мать и с остервенением стал раздеваться, снял шинель, гимнастерку, сапоги.

— Возьми, батя! Все твое, а я и так… Подавись ты!

Бондарь подхватил с земли одежду сына, встряхнул ее и бросил на телегу. Уставил налитые кровью глаза на жену:

— Поедем, Авдоха! Эх, ты, варначина! Супротив отца родного! Будь ты проклят!

— Не дело, Никита, затеял, — покачал головой староста. — Срам один. И подвода, значит… На паре-то по песку недалеко уедут.

— Садись, Авдоха! — запальчиво крикнул Бондарь. — Садись! Зашибу, стерва!

— Он же дитя наше. Бога побойся, Никитушка. Горе мое, горькое… Ох! — навзрыд запричитала Бондариха.

— Одумайся, Никита! — Староста тяжело положил на плечо Бондаря руку.

Бондарь сделал не по годам шустрый рывок в сторону, выматерился.

— Е-эх! Пропади вы все пропадом! — прыгнул на телегу, и подвода, вырвавшись из толпы, скрылась в клубах пыли.

— Погоди, батя! Сочтемся с тобою! — крикнул вдогонку Антон. — Доведет господь, увидимся…

— Что ж это делается, люди добрые! — всплескивала руками Бондариха, на лице которой отражались и страх перед мужем, и жалость к сыну. — Люди добрые!

Кузнец затушил о сапог самокрутку, вразвалку подошел к Антону и, сняв с себя пиджак, повесил его на плечо добровольца.