Анатолий Чмыхало - Половодье. Книга первая

— На! В Омске оденут, поди. Скуп батька твой. Из блохи голенище кроит.

— Спасибо, дядька! — смахнув ладонью вдруг набежавшие на ресницы слезы, проговорил Антон.

— Носи. Ты, поди, тоже человек. Может, и к другим пожалостливее будешь. — Гаврила повернулся и не спеша пошел прочь.

Вынырнувший из толпы дед Гузырь предложил Антону свои черевики:

— Все не босой будешь, якорь тебя! А я, значится, новые себе отделаю, любо-дорого! Шкурка телячья с третьего года на чердаке обитается…

У порога винной лавки скучал целовальник Тишка. Равнодушно оглядывая толпу, ждал посетителей. Заметив его худощавую, сгорбившуюся фигурку, Мишка Жбанов разливисто крикнул:

— Ребя-ты! К цалавальнику!.. Я плачу!

Добровольцы бросились к лавке, на ходу утешая и подбадривая Антона.

— Что тебе тятька! Поди, сам с усам!

— Живоглот он, вот кто такой. Душегуб. За копейку человека удавит.

— А ты, брат, не хнычь! Запомни его измывательство, и только! Понял?

Антон поминутно оглядывался, грозил уехавшему отцу черевиками и смачно ругался. На крыльце сборни осуждающе покачивал головой староста. Плакала в выцветший холщовый передник Бондариха.

Роману было приятно думать о Любке. Управившись по хозяйству, он любил развалиться в горнице, на перине и вспоминать ее глаза, голос, ромашковый запах ее кос. И казалось ему: нет счастья больше, чем быть с Любкой. А Захар Бобров услал ее в Барсучью балку. Теперь жди субботы.

С Крапивинской елани Роман съехал. Да и то сказать: что ему делать там? Кормить комаров у шалаша согласился Макар Артемьевич. Опять же настояла мать.

— Пусть погуляет. Обходились без Ромки и сейчас обойдемся, — сказала Домна. — Отдыхай, сынку.

В тот же день между братьями состоялся резкий разговор. Яков, отозвав Романа за балаган, наставительно произнес:

— Поезжай. Да смотри, не начуди там.

— А что?

— А ничего. Горяч больно. Не лезь в драку. С объездчиками потом сведем счеты. Понял?

— Нет, — хитро прищурился Роман, смяв и бросив под ноги потухшую папироску.

— Тогда пеняй на себя. В тюрьму за тебя не сяду, — тяжело бросил Яков.

— Ты бы лучше на фронте за меня побывал. У меня, глядишь, руку б не саднило.

— Дурак ты, Ромка!..

— Занять ума не у кого. Другие у братьев берут взаймы, а у меня братан сам полоумный.

— Ромка!

— Чего?

— Хочешь, я тебе ребра поломаю? А? — с жестоким спокойствием спросил Яков.

Роман ничего не ответил, лишь свирепо сверкнул глазами и кинулся к телеге. А минуту спустя подвода уже грохотала по выбитой лесной дороге.

Теперь, когда обида перекипела на душе, хотелось как-то загладить свою вину. Ведь, в сущности, Яков не сказал ничего обидного. Просто беспокоится.

Село опустело. В будни не встретишь на улицах никого, кроме стариков и детей. Не с кем словом переброситься. Не поют по вечерам гармошки. Вся молодежь на лугах. Если и приезжают ночевать, то усталые: не до гульбища.

«А не сходить ли к Гузырю, — подумал однажды Роман, вспомнив раненого матроса. — Попроведать Касатика».

Вечером, когда через улицу косо легли тени верб, Роман попросил жену Гаврилы, тетку Ганну, подоить корову, а сам подался на Пахаревскую. В переулке ему повстречалась бричка с шумной компанией. Это возвращались с ближних лугов хлопотливые хозяйки. Они что-то пели, но, заметив Романа, притихли.

А когда подъехали поближе, он увидел среди девок и баб Нюрку. Она сидела, скрестив руки на груди, строгая, будто окаменевшая. Лицо Нюрки показалось Роману безжизненным. Остановившийся взгляд, плотно сжатые губы.

Может быть, всего одно мгновенье смотрел на нее Роман, но он запомнил Нюрку такою на долгие годы.

В хате Гузыря пахло дегтем и подсохшим красноталом. У порога и на печке громоздились корзины. Скоро должен был начаться сбор грибов и ягод, и продукция деда могла найти большой спрос.

— Работаю себе в убыток, якорь его! — пожаловался дед. — Значится, добро сделаешь — корзина долго служит. Покупатель за новой не идет. Плохо плести — совестно, Романка. Вот тут как хошь, так и понимай.

Гузыря застал Роман за необычным занятием. Дед охотился за сверчком, прочищая лучиной пазы и щели в переднем углу. Когда старик приближался к стене, сверчок смолкал, но стоило Гузырю немного отступить, как опять начиналось однообразное стрекотанье.

— И нудит, и нудит, забубенная голова. А поймаешь не враз. Вот, будем говорить, певчая пташка какая. Её так и послушать — одно приятствие. Опять же повеселей сверчка поет. Тут тебе, значится, всякое тру-лю-лю. Это человеку и требуется, разное. А ежели одну нуду слушать — удавиться можно, Романка. Ей-ей… Вот ты, паря, кумекаешь: дед, мол, чего с него взять. А я, мил человек, весь свет прошел, пока к хохлам на старость не пристал. Ить вот говорят: Гузырь. И нет соображения, что я, значится, и вовсе не Гузырь, а Софрон Михайлович Пузырев. И, окромя Покровского, я много разности видал.

— Выходит, кацап ты, дедушка, — участливо определил Роман.

— Кто его ведает? Может, и кацап. Однако родитель мой, Михайла, казачьего роду. Из даурских. А я пятое колесо у таратайки. Пришей-пристебай. Мальцом бежал из дому. От страсти тятькиной бежал, от строгости. Ух, и лют был родитель, царство ему небесное! Бил, паря, и слушал: живой, так сызнова начинал. Хохлы разве так порют? Ни в жисть супротив тятьки не устоят… Ишь ты, скотинка божья! И нудит, и нудит, якорь его!

— Оклемался? — Роман кивнул на пустую, прибранную постель.

— Эт ты насчет чего, паря? — с притворным недоумением спросил Гузырь.

— Парень-то выходился, спрашиваю?

— Какой парень? Ты что-то не в себе, Романка. У нас с бабкой, значится, никаких тебе парнев нету. Были, да все сплыли. Годков сорок, как сплыли. А может, и поболе будет. Не-ет, мы никаких молодцов не держим, паря. Ежели кто и говорит, так одну напраслину.

— Брось, дед, — улыбнулся Роман.

— Чего бросать-то? Я правду-матку режу. Как, значится, было, так и есть.

— Пришел его попроведать, — глухо произнес Завгородний. — Помер, что ли?

Гузырь озорно подмигнул, дескать, мы тоже не лыком шиты, знаем, что сказать при случае. А матрос живой. Это Роман понял по сияющему лицу деда.

— Моя бабка не даст окачуриться. Травы у нее и заговор особый. Из могилы человека подымет. А Проня — живучий, якорь его. Только дружков жалеет, что отстал. Теперь, говорит, в Расею подаваться буду, к своим.

Последние слова Гузырь сказал шепотом, метнув настороженный взгляд на дверь. Снова уныло заверещал сверчок.

В сырой полутьме пригона, обмазанного изнутри глиной, Роман увидел лежавшего на зеленой траве пёстрого телка, который лениво отмахивался от больших желтых мух. При виде хозяина телок круто повернул голову и замычал.

— Жалуется животина. Оно, будем говорить, каждая тварь чувствие имеет. Пахом бычок напоролся, — ласково заговорил Гузырь. — Эх-хе-хе, Романка. Попроведать пришел, заноза-парень. Ну, и что ж… Попроведаем, коли требуется.