Анатолий Чмыхало - Половодье. Книга первая

— Надо что-то делать, — как бы отвечая ее мыслям, сказал Роман. — Нескладная у нас житуха получается! Да, — тяжело вздохнул и подсел к Любке.

Она прислонилась щекой к Романову плечу и проговорила куда то в сторону:

— Пожила у вас и хватит. Вернусь к тяте.

Голос ее прозвучал отрешенно, с тем ледяным равнодушием, которое бывает у людей обреченных. Роман вздрогнул и бросился к Любке.

— Нет, ты не уйдешь!

— Не могу я так больше. Душа изболелась.

— Идем! — Роман увлек ее за собой.

— Куда ты? — с болью выкрикнула Любка.

— К вашим. Я уговорю твоего отца. Вот посмотришь! Или уговорю, или… Все равно ты со мной будешь. Навсегда!

— Да подожди ты! Вот дурной! — В Любкином сердце снова затеплилась надежда. — Вечером сходишь, чтоб никто не видел. Вечером!

Роман обхватил руками голову и застонал. И была в этом стоне тяжелая обида на Макара Артемьевича, на Домну, на самого себя. Отец не придумал ничего лучше, как пьяным идти к Солодовым. Хороша и мать. Пообещала сходить и все тянет. Гордость не позволяет. Ждут, когда Солодовы к ним пожалуют с поклоном.

— Вечером, — ласково повторила Любка.

С улицы окликнул Романа Елисей Гаврин. Почтительно снял шапку и протянул небольшой туесок.

— Что это? — удивился Роман и осторожно приподнял крышку. Запахло тиной. В туеске слегка прикрытые листочками камыша еще трепетали золотистые караси.

— Свежие, — мягко сказал переселенец. — Дай, думаю, проверю морды. Возьми. Пусть мать зажарит и поедите в охотку-та. Они, вестимо, костлявые, а все ж скусные. Я надысь поболе поймал, дык четыре сковородки семейством враз слопали. А то еще, бают, хороши караси со сметанкой.

— Спасибо, да только неси их домой, дедка. Сам с ребятишками съешь не хуже нас.

— Неуж обидишь старика, Роман Макарович? Нешто бесчувственный я? Чай, понимаю, какое мне от вас способствие вышло! Покос дали и из беды-та выручили. Сполна Захар Федосеевич сено возвернул. И ишо благодарствие ему: во двор свез. Я-та, вестимо, не малой, и смысл у меня есть, что никак штаб заставил его. Лютой Захар, не смотри, что когда маслом мажет. А ведь и к хвартиранту мясоедовскому ходил я. Добрый человек, добрый. Галоши отдавал, ан помочь не в силах. Дык и то сказать: чужой он. Как есть, чужой. И в крестьянстве не смыслит, однако.

— Они из благородных…

— Вот, вот… Ты, баит, дедка, обчество проси. Пошто просить мне, когда на Захаре вина? Он и отвечай… Энто, по-нашему, по-мужицки. Не дал, вишь, помочи хвартирант, а Петруха Горбань сделал, потому как Петруха правильный в соображении насчет нашего брата. Рыбку-та себе возьми, Роман Макарович. Я ишо наловлю. Больше у меня ничего нету-та.

— Ну, что ж, спасибо, дедка.

Роман снес рыбу в избу, завернул в кладовку и вместе с туеском сунул Елисею кусок желтого, прошлогоднего сала. У того радостно заблестели глаза. Однако переселенец возразил для порядка:

— Зачем же, Роман Макарович? Я вам карасей в подарок, а ты опять же сало. Да тут, чай, целых три фунта будет!

— Три, так три. Своего, поди, нет?

— Что ты, Роман Макарович. У нас, как в прорву-та, все валится. Ишо зимой вышло… Половину я Жюнуске снесу, — примерил Елисей.

— Киргизы ж не едят свинью. Так сказывают.

— Может, которые и брезговают, а Жюнуска бедный. Ему что ни подай, все баранчуки уметут. Поправляется Жюнуска. По двору ходить стал, с киргизятами играет.

Поблагодарив Романа, дед долго еще шел по улице с непокрытой головой. Временами он останавливался, оглядывался на дом Завгородних, и тогда теплая улыбка пробегала по его пожухлому лицу.

Солнце скатилось в густой морок. Стемнело. Кое-где в избах зажглись огни.

Роман дал на ночь корм скоту, загнал в пригон гусей. Покурил на крыльце с отцом, а когда тот подался в завозню, вызвал Любку.

— Я пойду, — шепотом проговорил он, озираясь.

— И я с тобой!

— А надо ли тебе?..

— Вместе просить будем, если что…

В дом к Солодовым Роман пошел один. В сенях спотыкнулся и ударился лбом о косяк двери. Боли не почувствовал, хотя стукнулся крепко.

— Мое почтение Свириду Ананьевичу и Пелагее Николаевне, — поклонился с порога.

Ему не предложили сесть. Никто не встал навстречу. Свирид насупил брови, а починявший валенки Афанасий отложил работу в сторону и отвернулся к окну. Пелагея продолжала шуровать в печи.

— Чего скажешь? — спросил Свирид, не глядя на Романа.

— Просить вас…

— Зачем же это просить? Дочь ушла к тебе, не сказавшись. Отца, мать забыла, забодай ее комар! Ну, и живите себе, а нашего прощения не спрашивайте. Прощение, оно про хорошее дите, про послушливое…

— Сжальтесь над нами, Свирид Ананьевич! — голос Романа треснул и задребезжал. — Мы ведь любим друг друга. И я вашу Любу никогда не обижу.

— Мне бабника в зятья не надо! Лучше победнее возьму, да самостоятельного, чтоб потом не мучилась дочка. Я слышал, что о Нюрке Михеевой толкуют…

— Брехня это, Свирид Ананьевич, — сквозь зубы протянул Роман. — И ты мне пакости не говори! Не хочешь отдавать Любу — твое дело, да только без попреков!

Прижав к лицу фартук, вдруг истошно заревела Пелагея. Захныкали на печи ребятишки. Роман взялся за дверную ручку, да спохватился. Что он скажет Любке, которая сейчас стоит под одним из окон и наблюдает за их беседой?

— То-то что без попреков, — проворчал Свирид. — Мы живем сам видишь как. Приданого невестам не справили, забодай их комар.

— Цыц, чертенята! — прикрикнул на детей Афанасий.

— Прости нас, Свирид Ананьевич, коли что не так Люба сделала, а только без нее мне свет не мил. Никому другому она не достанется. Сама она не хочет другого. А приданое… Не надо нам приданого! Будем живы — и одежду справим, и хозяйством обзаведемся. И никто попрекать Любу не станет. И уж если кто заикнется… Нет, Свирид Ананьевич, никто у нас не обидит Любу!

— Мягко стелешь, ан спать-то жестко придется.

— Прости…

— Ну, чего ты, тятя! — обезоруженный искренностью Романа, сказал Афанасий. — Прости уж.

— А ты не суйся, куда не след! — оборвал его отец.

— Тебе, тятя, Любка — дочь, мне — сестра. И я не враг ей. Вишь, как просит человек. И он, Ромка, ей по сердцу. Небось на Кукуй к Медведевым не побежала, И к Толкачовым тоже.

— Ой, правду Афоня говорит! Да и село-то уж все знает, что она у Завгородних. Меня вчерась кузнецова Ганна пытала…

Свирид махнул рукой в сторону Пелагеи. Пошла, мол, тараторить. А тут разговор серьезный, от которого судьба дочери зависит.

— Благословите их, тятя, и все будет честь по чести, — настаивал Афанасий.

— Ну-ка, подойди поближе. Садись, — пригласил Романа Свирид.

Роман облегченно вздохнул. Кажется, в избе потеплело. Улыбнулась сквозь слезы Пелагея. Афанасий уступил Завгороднему свое место.