Анатолий Чмыхало - Половодье. Книга первая

— Сосновский я.

— Тогда езжай, только в объезд села. И не попадайся больше. Арестуем и в штаб доставим.

Мужик, наконец, пришел в себя. Понял, что это не грабители.

— Кто ж вы есть?..

— Самоохрана. Покровское не признает теперь Омской власти. И своим скажи, пусть с нами соединяются, — разъяснил Касатик.

Мужик молча завернул коней и поехал вдоль огородов. Когда он отдалился саженей на сорок и почувствовал себя увереннее, до дозорных донесся его сердитый, лающий голос:

— Ых, язви! Чтоб пусто вам было! Насквозь штаны промочил!..

Бойцы рассмеялись. Колька, сложив ладони трубкой заулюлюкал.

— Тише! — остановил его матрос. — На вахте стоишь или где? Тут, браток, шуметь не положено.

К полудню порядком перемерзли.

— Должно, скоро смена придет, — сказал Роман, всматриваясь в мутную, стылую даль. — Стой, стой! Верховые, что ли?..

Ему показалось, что от моста через Прорыв отделились силуэты всадников. Так оно и было. Вскоре Колька опознал одного из них:

— Дружок твой едет, Федька Быков.

Роман крепко сжал в руках винтовку. Наконец-то, довелось встретиться с рябым! Уж теперь-то они посчитаются!

Однако в ту же минуту из бора выскочил еще один всадник и помчался навстречу ехавшим из Галчихи.

— Мишка Жбанов! — вырвалось у Романа. — Предупредил гад!

Конные вместе с десятским галопом помчались обратно. Роман щелкнул затвором и вскинул трехлинейку.

— Не стрелять! — спокойно отвел в сторону ствол винтовки Касатик. — Пусть едут. Рано или поздно, а это должно случиться. Шила в мешке не утаишь. Так и восстания нашего.

— Нарочно ждал сволочь, когда поедут. Сам в Галчиху боялся податься, — сказал Колька о Жбанове.

Тут же пришла смена: Зацепа с двумя кукуйскими фронтовиками. Им рассказали о том, что произошло.

— А мы десятского вторые сутки ищем. Он же и Петруху милиции выдал. Значит, бежал. Ну, да еще встретимся! Не последний день живем на белом свете, — проговорил Никифор. — Теперь они Марышкина приведут.

Роман вернулся домой к обеду. Все были за столом. Яков выглядел озабоченным, деловитым.

— Оружие по селу собираю, — сообщил он. — Гаврила пики кует. Вооружаемся помаленьку. Двенадцать винтовок есть и еще столько будет. А дробовиков так и не считал… С порохом туго.

Роман повесил на костыль, вбитый в стену, мокрую шинель, переобулся, скосил глаза на Любку. И в сердце колыхнулась жалость. Мучается девка. За эти дни смеяться разучилась, только плачет, будто похоронила кого.

Захотелось приласкать Любку. Как тогда на покосе, коснуться ее тугих кос, расцеловать. Да совестно. Ведь Любка еще не жена ему, чтобы любезничать при родителях. У Домны на этот счет строгие правила. Недаром же, едва наступал вечер, она укладывала невесту в горнице, а Романа отправляла к отцу в завозню.

— У вас-то как? — спросил Яков.

— У нас? Да ничего, — занятый своими мыслями, рассеянно ответил Роман.

После обеда Яков уговорил брата вместе пройтись по дворам. В такую непогодь не сразу найдешь помощника, а кое-где, может, придется обыск делать. Скажем, у того же лавочника. Не отдаст Степан Перфильевич подобру свои трехлинейки.

Сначала завернули к фельдшеру. Семен Кузьмич пригласил их в горницу, где играл с квартирантом в пешки. Рязанов поднялся из-за столика, поприветствовал гостей.

— К вам, наверное, — обратился хозяин к Геннадию Евгеньевичу.

— Нет. К тебе, Семен Кузьмич. К тебе мы.

— Присаживайтесь. Да чего вы встали у порога?

— Мы и так наследили, — Яков взглянул на свои рыжие, облепленные грязью сапоги. — Дело у нас…

— Что-нибудь секретное, так я оставлю вас, — почтительно сказал Рязанов.

— Никакого секрета тут нет. Просить пришли. Что в селе случилось, сами знаете. Мужики властям в рекрутах отказывают. Ну, и разное может быть. И мне штаб задачу задал, чтоб лазарет устроить.

— Понятно.

— А ранят кого, чтоб ты помог, Семен Кузьмич. Один ты у нас лекарь. Больше некому.

— Вы что? Воевать собрались? — скривив губы в легкой усмешке, спросил Рязанов.

— Да там уж как придется. Сами как будто на рожон не полезем.

— Так-так… — Рязанов достал откуда-то из-за фикуса газету, развернул ее. — А это читали?.. «По сведениям, полученным из Владивостока, там произведена высадка десяти тысяч американских солдат, более тысячи французов и англичан. В защите Сибири от большевиков примут участие также около семидесяти тысяч японских солдат…» Семьдесят тысяч одних японцев! Вы понимаете?..

— Как не понять? А где это написано? — поинтересовался Яков.

— Газета «Дело народа». Да вы прибавьте еще шестьдесят тысяч чехословаков и более ста тысяч солдат регулярных частей Временного правительства, — продолжал Геннадий Евгеньевич. — Вот с кем вам придется иметь дело! Устоите?

— Что-то много насчитали. Аж оторопь берет, — задиристо произнес молчавший до этого Роман. — Неужто всех на нас двинут? А Российский фронт кто держать будет? Министры омские, что ли?

— Мое дело — предупредить. Ведь это же безумие! — Рязанов нервно отбросил газету. — Настоящее безумие!

— Мы тут ни при чем, — пожал плечами Яков. — Так сход постановил. Народу невтерпь стало.

— Вы людям объясните, чтоб одумались, пока не поздно.

— Какой ответ будет, Семен Кузьмич?

— Ответ? Да… Вы, значит, просите меня оказывать пострадавшим медицинскую помощь?

— Просим.

— Это моя обязанность. Однако желательно, чтобы негласно… Понимаете? То есть, чтобы об этом знали лишь те, кому оказывается помощь. Мало ли что может быть.

— Благодарим.

— Вы все-таки подумайте. А не то — за бунт придется расплачиваться всему селу.

— Подумаем! — обнадежил Рязанова Яков.

Любка ожидала перемены в своей жизни. Каждое утро просыпалась с этой мыслью. Думала, что вот сегодня родители заявятся к Завгородним. Придут не как супротивники, а родня. Должны же они, наконец, пожалеть ее. Мало радости видела на своем коротком веку Любка.

Но дни проходили, один тоскливее другого, ничего не изменяя, ничем не утешая. Только и было счастья — посидеть, поговорить с Романом. Да и тот последнее время стал часто уходить по делам. Возвращался домой усталый. Одинокой, покинутой всеми чувствовала себя Любка. Скучала по матери, по Маришке.

В завозне Роман чинил сани, прикручивая к передку новые отводья. Пробовал, прочны ли вязья. Любовался своей работой, смешно выпячивая нижнюю губу, словно дразнил кого-то. Любка наблюдала за ним, сидя на пропахшей дегтем постели Макара Артемьевича. Вспоминалось Любке, что вот так же она следила за тем, как работал отец. Под навесом пахло смолистой стружкой. На верстаке шуршала гора сосновых и березовых завитков, которые мать брала на растопку. Давно это было. Сейчас у отца и станка того нет, и дочка ушла из дому…