Анатолий Чмыхало - Половодье. Книга первая

— И что ж? Какое впечатление он производит? Герой?

— Нет. Просто удачливый человек. Больше, пожалуй, о Колчаке ничего не скажешь.

— А стихов вы, Геннадий Евгеньевич, не пробовали писать? — осведомился Аристофан Матвеевич.

— Как же! Писал… — задумчиво проговорил Рязанов, улыбнувшись.

— И я пишу, — не без гордости сказал Золотарев. — Вот послушайте. Посвящается вам. Это я экспромтом.

Аристофан Матвеевич не признался, что вчера целый день, даже на уроках, сочинял по случаю отъезда Рязанова стихотворение. Много раз его переделывал, снова и снова читая сторожихе тетке Маланье.

Поправив рукой волосы, Аристофан Матвеевич откинул голову немного назад и начал:

— Браво, Аристофан Матвеевич! — воскликнул Сережка. — Браво!..

— Вы знаете: это совсем здорово! — поддержал его фельдшер.

— Спасибо за посвящение, — поблагодарил Рязанов. — А теперь будем пить чай.

К окнам подступил рассвет. Роман нетерпеливо заерзал на стуле. На выезде из села, поди, все уж собрались. Его поджидают.

— Минуточку, — заметив волнение Завгороднего, проговорил Мясоедов.

Рязанов выпил две чашки чаю без сахара, удовлетворенно потер руки и стал собираться. Надел легкое пальто с бархатным воротником, замотал шею шарфом.

— Эдак насквозь проберет, — заметил Роман.

— Я даю Геннадию Евгеньевичу доху, а ты привезешь ее обратно. В поезде не замерзнет, — сказал Семен Кузьмич.

— А ноги-то… Ноги.

— На ботинки я одену галоши, — пояснил Рязанов.

— Все одно окоченеют. Прогулка добрая. Считай, двести верст. Вы пимы у учителя возьмите, — дал совет Роман.

Разули Золотарева. Пока Геннадий Евгеньевич переобувался и прощался, Завгородний снес к саням и привязал его чемодан.

Когда подъехали к ветряку, обоз уже вытянулся в цепочку. Впереди Роман увидел Андрея Горошенко. Потом к Романовой подводе пристроился Ванька Бобров. «С этими хлопцами весело будет», — подумал Завгородний.

Вскоре по команде старшего двинулись. Заскрипели сани, заметался от подводы к подводе говорок.

— Вот встреча! — крикнул Ванька. — А я не хотел ехать. Отказывался.

— Вместе держаться будем, — ответил Роман.

Ванька закивал головой, сдерживая коня.

Рязанов курил папироску, глядя на уплывающие вдаль дымки изб, запорошенных снегом. В Покровском он сжился с мужиками, многому научился. И теперь сердце щемило при мысли, что он уезжает навсегда. Конечно, ему здесь больше нечего делать. А все, что он сделал, зачеркнул шомполами наглый, жестокий поручик. В памяти опять встала площадь с шеренгами притихших людей, со стонами истязуемых. Обо всем этом Рязанов расскажет своим товарищам в Омске. Он добьется приема у Вологодского, поговорит с Павлом Михайловичем, с Фоминым. Атаманщина несет смерть всем демократическим завоеваниям. Это неизмеримо большее зло, чем большевизм. С нею надо кончать. Или волна восстаний захлестнет всю Сибирь. И тогда будет поздно предпринимать что-нибудь. Нельзя не учитывать настроения крестьян. Война опостылела всем, и понятно, что мобилизация сопряжена с большими трудностями. Значит, следует искать какие-то новые формы создания боевых частей. Скажем, мобилизовывать на короткий срок, давать семьям всяческие льготы. К мужику надо подходить не с шомполом, а с пряником и ласковым словом…

— Елисей все-таки получил свое, — заметил вдруг Роман, поворачиваясь к Геннадию Евгеньевичу.

— Что вы сказали?..

— Переселенец Елисей, что к вам приходил, получил сено сполна. Ему Захар Федорович задарма сам привез стог в ограду. Петруха Горбань заставил.

— Нынче где сила, там и правда, — грустно ответил Рязанов.

— Оно всегда так было, — возразил Роман. — И когда народ соберет свою силу, его правда будет. Всех Марышкиных к ногтю прижмем! Это ничего, что нас, как котят, в дерьмо потыкали. Учить дураков надо, чтоб понятие имели, кто друг, а кто враг.

— На деле оказалось, что вы сами себе враги. Я предупреждал! Разве можно против такой силы?

— Можно! — упрямо проговорил Роман. — И чехами нас пугать нечего. Били мы их в германскую и сейчас побьем. Одно плохо: мужик, что крот. В своей норе сидит и молчит, пока его оттуда не выкурят.

Роман высказал то, что давно уже осмыслил и только почему-то держал в себе. А, может, это и не Романовы слова, а Петрухи или Касатика? Как бы там ни было, но он поверил в их смысл, и эта вера заставила его взяться за винтовку. Теперь сама жизнь связала судьбу Романа с кустарями. Если где и искать ему защиты, так лишь у них. И другим тоже, у кого спина от шомполов казачьих чешется, кто волком по степи рыщет, скрываясь от мобилизации.

В полдень приехали в Воскресенку. Роман и Ванька остановились в одном дворе — у молодой, курносой солдатки. Она наварила им пельменей, по просьбе Рязанова сбегала в лавку за водкой. Сели обедать.

— Ночевать останетесь? — взглянув на Романа жадными до любви глазами, спросила солдатка.

— Нет. Лошадей покормим и опять тронемся. К ночи думаем добраться до Мотиной, — ответил он.

— А то бы заночевали. Места в избе хватит. Живу одна-одинешенька.

— Мужик-то где? — поинтересовался Ванька.

— Мобилизованный. Два раза сбегал и все ловили. Шомполов дадут — и сызнова служит.

— Так-так… Одной, поди, тоскливо?

— Какое уж тут веселье? Поговорить и то не с кем.

— Родня-то есть? — продолжал допытываться Ванька.

— Из другой деревни я взятая, — важно сообщила солдатка.

«Ну и Воскресенка! Такого добра не нашлось, занимать к соседям поехали», — подумал Роман, с трудом разрезая горбушку застывшего хлеба.

Рязанов не стал пить водку. Попросил крепкого чаю. Ел без аппетита, сдвинув над чашкой кустистые брови. От солдатки он услышал то же, что сам наблюдал в Покровском. Деревня не хочет идти в войска Сибирского правительства, или теперь уже, как сообщили газеты, Всероссийской директории. Союзники, конечно, помогают, но основная тяжесть войны ложится на плечи русских формирований. И все же нельзя загонять в армию шомполами!

Распрощались с хозяйкой любезно. Пообещали заехать на обратном пути.

Когда за деревней спустились в лог, от своих подвод отстал Андрей Горошенко. Дождался Романа.

— Разговор есть! — кивнул на хвост обоза.

Роман слез, передал вожжи Рязанову. Сели с Андреем в чьи-то сани.

— Кто убил Максима? — в упор спросил Горошенко.

— Не знаю, — ответил Роман. — Почему у меня пытаешь?

— Разговор по селу идет, что ты хлопнул Максима из-за Нюрки Михеевой.

— Да ты сдурел, что ли?

— Я этой брехне не верю. Знаю вас с Яшкой, как облупленных. А вот сказать Петрухе о нашей беседе вы могли. Ну, насчет выселения. Помнишь, мы с Максимом приезжали?