Анатолий Чмыхало - Половодье. Книга первая

Мансуров подошел к окну и с любопытством оглядел безлюдную площадь. Не обернувшись, одним движением пальца подозвал Марышкина.

— Вы видите эту каланчу? — заговорил он медленно. — Надо начинать с нее.

— Э-э-э… Я вас не совсем понял.

— Скажу яснее. По-моему, Покровское — это понятие абстрактное. Оно не выражает буквально ничего. Ну, сами посудите, что значат сотни, пусть тысячи убогих изб? Россия обойдется без Покровского. Но зато какой потрясающий пример для остальных! Какое нравственное воздействие! Особенно, если об этом написать книгу. И обязательно с иллюстрациями. Или, на худой конец, дать в приложениях к «Ниве».

— Э-э-э…

— Опять не поняли? — Мансуров повернулся к начальнику милиции и осторожно снял с его френча пушинку. — Что вы скажете, если сжечь сначала каланчу, а затем все остальное? Впрочем, можно и наоборот… Оставить только храм божий. И читать в нем проповеди о любви к ближнему.

— Полагаю, что вы шутите. Или в несколько ином смысле?

— Нет. В самом прямом. Слово «сжечь» имеет вполне определенный смысл.

— Э-э-э…

— Но мы ограничимся небольшим внушением. Оповестите, что после обеда я буду счастлив объясниться со здешними мужиками. На площадь — всех! В том числе родственников бунтовщиков. За непослушание — расстрел!..

Марышкину, по-видимому, понравился такой оборот дела. Он ушел удовлетворенный, заверив Мансурова, что распоряжение будет выполнено.

Бочком просунулась в дверь попадья. Агафья Марковна поклонилась ей. Поручик молодцевато звякнул шпорами. Матушка понравилась ему с первого взгляда.

— С письмом пришла от батюшки. Горе у него великое, — сказала она, кокетливо подергивая плечами. — К вам он, господин поручик, с жалобой.

Мансуров любезно взял из рук матушки конверт, распечатал его. И стал читать исписанную витиеватым почерком осьмушку бумаги.

«…Роптания разрывают греховную мою душу. Множеством ласковых слов увлекли меня фарисеи, и остригли голову мою кругом, и попортили края бороды моей, — писал отец Василий. — На ты уповаю, христолюбивый воин. Елико будет воля твоя, возьми на службу духовную. Возненавидел я жизнь, потому как противны мне дела, которые делаются кустарями в Покровском.

Многое имел я писать, но не хочу писать к тебе чернилами, а надеюсь скоро увидеть тебя и поговорить устами к устам».

Послание батюшки развеселило поручика. Он от души расхохотался и подсел к попадье запросто, как к старой знакомой.

— Я не твердо усвоил себе, чего хочет ваш папаша.

— Муж он мне, — улыбчиво потупила глаза матушка, прикладывая к щекам платочек.

— Муж? И сколько ж ему лет?

— Сорок пять.

— Возраст не призывной, — заключил Мансуров. — А вам, простите за нескромность?

— Тридцать шесть.

— Вы выглядите молодо. Такая красивая!.. Статная!

— Да что вы! — Матушка выгнула лебедя рукой с золотым кольцом. — Батюшка просит, чтоб его вы к себе взяли за священника. Нет ему здесь житья от кустарей.

— И вы с ним?

— Не знаю…

— Да… Ну, хорошо. Я подумаю. А вечерком подходите. Вечерком. И я вам скажу свое решение.

Поручик поцеловал руку матушки, чем ввел попадью в краску. Агафья Марковна сделала вид, что ничего не заметила.

После обеда Мансуров в сопровождении Марышкина вышел на площадь, заполненную народом. Возле крыльца сборни их поджидал Касьян Гущин.

— Староста, — сумрачно кивнул на него Марышкин.

Касьян понимал, что настало время держать ответ.

Он стоял, повесив голову, лицо его было печальным, как на похоронах.

«Эта образина еще почище, чем у начальника милиции, — подумал поручик. — Глядя на такие рожи, поневоле взбунтуешься. Да они, пожалуй, и созданы для того, чтобы их били».

— Как же это случилось, батенька мой? А? — с укоризной спросил Мансуров.

Касьян молчал, переминаясь с ноги на ногу.

— Правительство доверило вам блюсти тишину и спокойствие в селе, на вас надеялись, вам верили. Вы же староста! Так сказать, человек, облеченный всей полнотой власти.

— Так точно, господин поручик. Э-э-э… В селе староста — полный хозяин. Мы постоянно напоминаем об этом, — подтвердил начальник милиции.

— Заберите ключи, христа ради, — растерянно моргая глазами, взмолился Касьян. — Век буду поминать вас добрым словом, ваше благородие. Вот энтот — от шкапа, а который побольше — от наружного замка.

— Начнем! — раздраженно бросил Мансуров. — У вас все готово, брат прапорщик? — спросил у подлетевшего к нему худосочного офицера.

— Площадь оцеплена.

— Скамейку для удобства наказуемых.

— Есть скамейка.

— Хорошо. Выстроить всех в шеренгу.

Началось построение. Примолкшую, недоумевающую толпу разбили, как стадо овец, на несколько групп и развели по краям площади. Тем, кто замешкивался, атаманцы отвешивали крепкие подзатыльники. Смачная ругань карателей повисла в воздухе.

С частью других покровчан Домну и Макара Завгородних оттеснили к церковной ограде. Макару Артемьевичу повезло. Он оказался у калитки, и дьякон Порфишка выдернул его из толпы и незаметно провел в церковь. Через высокие решетчатые окна они наблюдали за тем, что творилось на площади.

Два дюжих казака вынесли из сборни скамейку. Затем засучили рукава гимнастерок и взяли в руки шомпола. По площади пробежал глухой ропот. Люди поняли: будет порка. Захолонули сердца.

Через шеренгу проскользнул и быстрым шагом подошел к Мансурову мясоедовский квартирант. Из-под тяжелых бровей негодующе блеснули глаза.

— Что вы собираетесь делать, господин поручик?

— А вы, собственно, кто такой? — подбоченился Мансуров, играя темляком шашки.

— Я?.. Уполномоченный правительственной партии социалистов революционеров. Вот мои документы!

— У-ух! Да ты, брат, — шишка, батенька мой! Государственный деятель!.. Значит, уполномоченный? Революционер? Так-так… Ну, вот что, господин социалист: вы уже промитинговали половину империи. Хватит!

— Не смейте так говорить со мной! Не смейте! — лицо Рязанова перекосилось от гнева. — Я… я… Вы — культурный человек. Вы не можете…

— Я все могу! — с показным равнодушием сказал Мансуров. — В этом вы убедитесь сейчас.

Из сборни вышел писарь Митрофашка. За ним показался в дверях казак с обнаженной шашкой. Так обычно конвоировали важных преступников. Что же такого сделал писарь, который и воды не замутит?

— Митрофан Петров. Записывал в шайку, которая оказала сопротивление властям, — разъяснил покровчанам Марышкин.

И тотчас же сухо и страшно прозвучал голос поручика:

— Двадцать шомполов!

Весь съежившись, писарь нетвердо шагнул к скамейке. Один из палачей сорвал с него пиджак, рубаху, расхватил ошкур штанов. Тысячи людей стояли вокруг не дыша.

И вот просвистели, разрезав воздух, шомпола. Вскинулась над скамьей бороденка Митрофашки. Блеснул крестик на вытянутой шее. И люди услышали мучительный вскрик. Закрыл руками лицо Рязанов, поспешно отступая к забору. Где-то возле Народного дома ойкнула и повалилась на землю припадочная писарева жена.