Сергей Алымов - Нанкин-род

Агата сняла пижаму и, положив руки на бедра, стала выбрасывать левую ногу.

Зазвонил телефон.

Агата не обратила внимания. Покончив с левой – пустила маятником правую.

Телефон звонил восемь раз. Когда осталось вращение левой руки – телефон закатил девятую истерику. Не прекращая гимнастики, Агата сняла трубку.

– Алло!.. (суставы левой приятно похрустывали). Это вы оглушали меня, Лю? Короче, короче! Нет! Сегодня – нет! Завтра? Не знаю… Мне холодно… Прощайте…

Агата закурила сигаретку.

На набережной автомобили играли огненными мячами в футбол.

– Хорошо бы выпить! – Агата заглянула в ящик стола. – Ну, конечно – все вычищено!

Она позвонила. В зеркале плеснулось обнаженное тело. Заинтересовавшаяся Агата начала рассматривать себя пристально, как чужую.

Бой вошел бесшумно. Войдя за перегородку, он поперхнулся удивлением и быстро попятился к дверям.

– Бой, виски-сода! – крикнула Агата.

Ее занимала узенькая родинка под левым соском, похожая на имбирное семя.

«Отчего бывают родинки? – размышляла Агата. – Белое, белое – и вдруг капелька негра!»

Сигаретка поседела до пробки. Агата ссыпала пепел в бронзу и, насвистывая «Bananos», направилась в ванную.

Вода из крана вырывалась с завидной упругостью. Агата подставила ногу. Тело обрызгал холодный фонтан.

На этот раз бой постучал.

– Да! – крикнула Агата и пошла пить виски.

Вышколенный бой водил глазами по стене. Он был ногами подноса.

Агата, наливши «три пальца», разбавила виски содовой. Горло словно смазали легким раствором иода: десны стянуло, язык высох.

Агата перенесла телефон в ванную и погрузилась в голубоватую теплоту. Вода баюкала и щекотала. Ресницы сонно скользнули вниз.

Телефону сделалось скучно. Он зазвонил.

– Алло!.. – Агата не открывала глаз.

Бертон, про себя радовавшийся провалу, строил в трубку грустное лицо (как жаль, как жаль!).

– Есть о чем жалеть, – зевнула Агата.

– О-о… (Агата видела вытянувшееся лицо).

– Надо жалеть шанхайцев. А, в общем, мне надоела детская возня (последнее касалось также и Лю).

Бертон не верил своим ушам.

– Сегодня я хочу посмотреть Шанхай. Помните ваше обещание? Дела кончены, я могу развлекаться. – Агата забарабанила пятками по воде.

Трубка передавала сильные эмоции.

– Что я делаю? Смываю свои грехи. Я говорю с вами, лежа в ванне!

В трубке застряло перехваченное дыхание (как жаль, что шанхайские телефоны еще не передают изображений!).

– Довольно… – Агата поднялась вместе с трубкой. – Через час вы можете заехать за мной.

Накинув мохнатую простыню, она снова выпила виски.

Щеки кольнуло легкое электричество. На кончики ушей снизошла благодать. Простыня сжимала тело в объятиях (Агата незаметно затянула концы).

Большеголовый гипсовый апаш с сигареткой во рту напомнил Агате монмартрские проделки. Наклонившись к статуэтке (подарок Фей), она зубами вытащила сигаретку.

Взгляд ее упал на разбухшие папки. Она открыла первую попавшуюся.

«На шелкопрядильнях, – прочла Агата, – работают исключительно женщины и девочки. Дети чистят коконы над чанами с кипящей водой, в которую попадают детские пальцы». Агата захлопнула папку.

«Пальцы детей попадают в воду (в голове шумело от виски), а эти папки попадают в корзину…» Она швырнула бумаги под стол.

Агата подошла к шкафу. Обрадованный шкаф взвизгнул дверцей. На вешалках дремали разноцветные платья.

«Не годится… не годится…» – перебирали пальцы. – «Это подойдет…» – Агата вытащила розовое платье.

Зазвонил телефон.

Бертон спрашивал, можно ли захватить Ворда. «Волчьи глаза», – пробежало в памяти. – Конечно…

Сбросив простыню, она начала одеваться.

Агата сидела между двух мужчин. Шанхай рассыпал электрические розы. Река подмигивала скользящими огоньками.

Розовый с золотом плащ Агаты легким шуршанием аккомпанировал Бертону.

– Автомобиль – усовершенствованная гондола… Ночные улицы – венецианские каналы… Вы – Венера, рожденная из розовой пены…

– А вы, – перебила Агата, – Казанова, замаскированный консулом. Эта набережная – площадь святого Марка. А вот это здание – дворец дожей.

Они проезжали мимо Гонконг-Шанхайского банка.

– Ваша очередь фантазировать, – повернулась Агата к Ворду.

– Разрешите мне наслаждаться действительностью: она давно обогнала фантазии. Сравнения уменьшают красоту автомобиля; этот банк удивительней палаццо дожей; Казанова слишком скромное имя для консула…

– Вы забыли набережную, улицы и меня…

– Улицы и набережная – невыразимы, как вы… Слова намного примитивнее чувств…

Автомобиль плавно остановился.

– «Новый Карлтон», «Новый Карлтон», – суетилось электричество. Турникет вертелся стеклянной каруселью, с каждым оборотом меняя публику.

В вестибюле было черно от смокингов. Груди мужчин, высеченные из мрамора, казались обломками белой лестницы.

Когда Агата и ее спутники вошли в зал, зеленоватая мгла окутывала столики. Откуда-то донеслась печальная музыка, прерываемая глухими ударами барабана.

Мужчины с застывшими лицами медленно вели окоченевших дам. Мертвецы бродили по морскому дну. Совершались многолюдные морские похороны.

Зеленый туман внезапно исчез, сожженный ликующим электрическим солнцем. Морские глубины превратились в зал. Бутылки шампанского подняли головы. Женщины открыли вырезанные рты, наклеенные на лица маленькими сердцами.

Бертон и Ворд раскланивались со знакомыми. Публики было много и как всегда – разная.

– Здесь очень мило, – сказала Агата, опускаясь на подставленный Вордом стул. – Я ощущаю прилив доброты. Ночные рестораны примиряют со многим.

– Это самые вкусные часы нашей жизни. Здесь мы блаженствуем. Днем нас занимают бесчисленные дела, мы возимся с цифрами, делаем политику… Боремся друг с другом… Защищаем карманы. Но вечером в этих благоухающих залах мы празднуем освобождение от всех забот. Мы оставляем деловую душу вместе со шляпами и садимся за столики с чувствами дикарей.

– Признание, не особенно лестное для цивилизации! – заметил Бертон.

– Вы забываете наши смокинги! – возразил Ворд. – Мы слушаем пение птиц по радио и переносим Гавайи под крышу отелей.

Принесли вино с беспокойными искрами и фрукты, с которых не сошел загар.

Ворд положил апельсин на тарелку Агаты.

– Виноградники, заключенные в стекло, и тропики, поданные на серебряном блюде, – вот в чем прелесть цивилизации…

Заглушенные стоны наполнили зал. Голубая ночь упала на столики. Пальмы шире раскинули зеленые перья. Меж столов застыла большая луна – светящийся барабан на балконе джаз-банда. На балконе, как в клетке, метались негры, выдувавшие в трубы вековую тоску. Это были жалобы тихоокеанского мира, полные нежности и глубокой грусти. Неизменная, трагическая мелодия повторялась на бесчисленные лады. Ее громогласно объявлял саксофон; перехватывало нервное банджо; повторяли наперебой отчетливые маримбы; протяжно заканчивал плачущий флекстон.