Сергей Алымов - Нанкин-род

Вдруг под ногами матросов стал дымиться пол. Корма ощетинилась рыжей шерстью. Запахло гарью. Испуганные матросы заметались по палубе.

– Пожар! Пожар! Кули подожгли трюм!

Когда Гонзальво выбежал из каюты, нижняя палуба была сплошь устлана коричневым войлоком дыма.

– Миллион чертей! – рявкнул сразу протрезвевший чилиец. – Желтые собаки сыграли с нами худшую из дьявольских шуток. К насосам! Все к насосам!..

Встревоженные матросы, разматывая, тянули к люкам длинные ленты пожарных рукавов.

– Как можно больше воды! – надсаживался Гонзальво.

Матросы открыли люки. Сильные струи воды серебряными гарпунами вонзились в дымящуюся пасть трюма; вместе с тучами дыма рванулось и полезло на палубу воющее человеческое безумие.

– Стреляйте!! Не давайте кули выходить! – разряжая револьвер в первую показавшуюся голову, вопил Гонзальво. – Или мы погибли.

Команда нестройными выстрелами встречала бушующую стихию.

Трюм выбрасывал новые охапки дыма и ярости. Огонь колесом катился по палубе, пугая людей и настигая животных. Опаленные попугаи падали с рей… Шерсть обезьян издавала тяжелый, тошнотворный запах.

Сраженные пулями и холерой кули наметали курганы тел. Между холмами трупов ползали уцелевшие, ловили за ноги стрелявших матросов, валили на пол и скрюченными пальцами душили, отнимая оружие.

Стоны людей, треск горящего дерева, вой животных создавали неслыханный джаз. Световые эффекты пожара фантастически украшали палубу; пары и одиночки дергались в чарльстоне смерти.

Веспа стоял на корме. Нетронутая смятением, она была последним убежищем. Распахнутое кимоно Китти подставляло приближавшемуся зареву розовый живот. Дальтон валялся на полу, все еще пьяный от вина и любви.

– В лодку! – донесся снизу хриплый крик Гонзальво. На ступеньках лестницы показались знакомые брови. – Отвязывайте веревку… Корабль идет ко дну!..

Это были последние слова чилийца. Голова его вдруг мотнулась, и он сполз вниз, взмахнув дымящимися руками. Вместо него на лестнице показались искаженные лица кули.

Китти с криком бросилась в лодку. Веспа, втолкнув Дальтона, развязал веревки. Взвизгнул блок. Лодка пошла вниз…

Уже совсем близко была вода, как вдруг сверху посыпались кули. Они падали, засыпая беглецов тяжелыми телами. Лодка наполнилась до краев и, не вмещая больше, ссыпала лишний груз в воду, как корзина, изнемогающая от обилия плодов.

Пламя распустило павлиний хвост. Трюм захлебывался водою. С грохотом упала мачта… «Долорес» погружалась в воду – большая клумба настурций, догорающих среди кладбищенской зелени…

Агата осматривала фабрики с добросовестностью провинциалки, выбирающей платье в столичном магазине. С утра она покидала отель, волнуясь и спеша, точно отправлялась на любовное свиданье. Она носилась по Шанхаю в авто и рикшах, в поисках самых грязных и зловонных фабрик, с удовлетворением отмечая отсутствие ванн и уборных. Особенно нравились ей спичечные фабрики, где хилые мальчики с лицами более желтыми, чем самый ядовитый фосфор, кашлем встречали ее появление. Она откровенно радовалась удаче, когда счастье посылало ей дырявый чердак в переулке, похожем на открытую помойную яму.

С бьющимся сердцем она взбиралась по шаткой лестнице. Да! Это было то, что ей нужно! В конурах, напоминавших каменные пещеры, валялись больные, изнуренные кули. Тут же на полу дымил огонь. Дети, обсыпанные экземой и паршами, молча играли у ведра с нечистотами.

Часто, задолго до рассвета, застегнув вокруг шеи удобный макинтош, Агата, крадучись, спускалась по лестнице. На ближайшем углу ее ждал Лю в плотно закрытом знакомом автомобиле. Она торопливо отвечала на поцелуй и, замирая в объятиях, трепетно ожидала сиплого хрипа фабричных гудков, призывавших работниц с настойчивостью любовников.

Обрывая ласки, нервничая, она заставляла Лю гнать машину к ближайшей фабрике, выливавшей на улицу густое месиво ночных смен.

Выбежав из автомобиля, Агата погружалась в вонючий поток, в котором плавали все возрасты, начиная шестидесятилетними старухами и кончая грудными младенцами. Она жадно вылавливала женщин с поврежденными ногами, усаживавшихся в одноколесные тачки, стонавшие протяжными человеческими голосами. Восхищенно рассматривала покрытые золотушными болячками шеи, останавливая с помощью Лю туберкулезных стариков с вытекающими глазами.

Днем она обходила неприглядные больницы, заботливо коллекционируя болезни и увечья. Мужчину с оторванной ногой, девочку с ободранными мышцами она ценила выше старого «чельси» [46] Знаменитый английский фарфор. .

На столе, рядом с шекспировской комедией, в особой папке хранились газетные вырезки. Заметка о маленькой девочке, втянутой за ногу в машину в то время, как она заснула, утомленная работой. Маленькие индустриальные поэмы, вроде следующей:

«Вчера на хлопчатобумажной фабрике на Гордон-род погибла от несчастного случая китаянка-работница. Шарф, захваченный колесом машины, затянулся на шее так туго, что она была задушена. Ее подняли мертвой».

Агата работала от ванны до ванны. За свое пребывание в Шанхае она сменила на ремингтоне две ленты. Каждый день отмечался новой папкой. Она заставила консервативный муниципальный совет организовать комиссию по детскому труду; провела длинный лист «Пожеланий»; послала доклады Лиге и в министерство.

Шанхайские газеты, не имевшие сенсаций после поражения Кинга и выступления Спарка, охотно помещали задорные статейки Агаты, вызывавшие поток «писем в редакцию».

Большинство не одобряло предполагавшейся реформы, считая ограничение детского труда безжалостным актом по отношению к детям.

«Неужели, – содрогались эти заступники, – дети должны быть изгнаны с фабрик, чтобы умереть с голоду?!»

Появились письма китайских родителей, посылавших проклятия на голову комиссии, вмешивающейся в чужие дела. Оскорбленные женской активностью мужчины сеттльмента призывали бойкотировать «бабьи выдумки».

Деловое увлеченье захватило Агату. Нередко в самый интимный момент она приводила в отчаяние Лю:

– Дайте скорее карандаш! Я вспомнила постановление Бернской конференции, запрещающее употребление белого фосфора в спичечном производстве…

Китайский союз владельцев хлопчатобумажных фабрик прислал Агате в подарок две старинные вазы, доставленных в отель делегацией из трех стариков в шелковых юбках. Старики, сложив кулаки на груди, долго кланялись, доказывая Агате, что прием детей на фабрики – акт милосердия, снимающий с родителей тяжесть забот.

Агата, пришедшая в ужас от ваз, занявших добрую четверть комнаты, вернула их растерянным делегатам. Делегаты, понявшие это как намек на недостаточную ценность подарка, принесли на следующий день двух бронзовых будд, которых, к счастью, нельзя было протиснуть в дверь.