Сергей Алымов - Нанкин-род

Громкие звуки труб, доносившиеся сверху, заставили Спарка остановиться и поднять голову. На крыше дома неистовствовал оркестр. Медные рупора, опущенные вниз, наполняли улицу оглушительным ревом.

– Кто посадил туда ангелов, возвещающих конец мира?

– Конечно, тот, кто может платить, – рассмеялись студенты. – Это магазины Вингон и Сенсир, наполовину принадлежащие англичанам. Музыка – их звуковая вывеска.

Необъятные этажи были изрыты пещерами окон. В каждое мог бы въехать трамвай. С балконов спускались широкие полотнища красной, синей и желтой материи.

– Можно наделать много знамен, – заметил Юн. – Знамена – единственное прикрытие кули.

– Не только кули, но и доброй половины мира, – серьезно ответил Спарк. – И неплохое иногда прикрытие, кстати сказать. Красное знамя – в особенности.

Глаза студентов вспыхнули.

– Красное знамя – знамя радости. Это знамя сильных и смелых. Кто не выпускает его из рук, тот непременно придет к победе.

Мимо промчался автомобиль-карета. На подножках стояли вытянувшиеся «бодигары» [49] Телохранители. . За стеклом виднелись кукольные головы с золотыми шпильками в лакированных волосах.

– Губернаторские наложницы возвращаются с прогулки, – начал Юн и, вдруг забеспокоившись, быстро добавил: – Сюда, сюда, идите за мной…

Юн юркнул в открытую дверь ресторана. Студент и Спарк поспешили за ним. Сказав что-то на ходу возившимся у котлов поварам, Юн спрятался за высокий куб. Спутники сделали то же.

Едва теплота меди сделалась ощутимой, как с улицы быстро вошли двое: европеец, по-видимому, англичанин, и китаец, размахивающий бамбуковой тросточкой.

Китаец, стукнув тросточкой по столу, закричал высоким неприятным голосом. Повара неохотно повернули головы. Китаец, взвизгнув, сделал паузу. Повара ответили медленно и спокойно. Не удовлетворенный ответом китаец вместе с европейцем зашагал по лестнице.

Юн, высунув голову, проводил их насмешливым взглядом.

– Можем идти, – сказал он. – Они долго будут искать нас в ресторане.

– Не удивляйтесь, – повернулся он к Спарку. – Муниципальные детективы, гоняющиеся за китайскими студентами – обычная подробность шанхайской улицы. Наша скромная жизнь полна приключений. Наш журнал и тот бегает вместе с нами… Прошлый месяц редакционные собрания происходили в кумирне. Теперь мы нашли себе приют в аптеке.

– Эти сыщики охотятся за воздухом, – зорко оглядываясь по сторонам, продолжал Юн. – У нас есть пословица, которая говорит: «У великой армии можно взять полководца, но никто не отнимет желания у бедняка». Наше желание – видеть Китай свободным, и мы добьемся своего, хотя бы нам пришлось умереть!

Они пересекали улицу, облицованную огнями. Каждый дом светился, как изразцовый камин. Девушки в парче, отливавшей глазурью, заполняли окна восточной майоликой.

Юн задержался у одного из домов.

– Вот что восхищает европейцев в Китае! Живописный порок и безмолвная нищета. Они хотели бы вытянуть весь Китай в улицу барышей и улицу удовольствий. Улицу барышей они убрали бы подальше, чтобы дым фабрик не лез в глаза, а улицу удовольствий придвинули бы вплотную, как этот базар кукольной любви. Китай из двух улиц… какое удобство! Никаких революций. Никаких беспокойств.

Сразу за углом поползли фанзы, показались смутные морды каменных тигров, нестройно загорланили парикмахерские. Спарк остановился, пораженный. В каждой парикмахерской вопили одновременно несколько граммофонов. Граммофоны исполняли разные пьесы: скрипичный концерт, фальцетную арию, перепалку гонгов, героический монолог… Занеженные теплотой мыльной пены, посетители упоенно внимали катастрофической музыке. Тут же играли в кости ожидающие, пересыпая игру громкими восклицаниями.

Переулки наполнялись своеобразной музыкой. Ее творили уличные разносчики-водоносы, пельменщики, продавцы каштанов. К ней присоединялись колокольчики нищих, песни склонившихся над утюгом портных, торопливое бульканье закипающих чайников.

– Здесь, – сказал Юн, останавливаясь у двухэтажного дома.

В окнах, освещенных зеленоватым светом, виднелись банки с неподвижными змеями и подвешенные за ногу сушеные жабы.

Юн постучал. Дверь отошла внутрь. Спарк очутился в комнате колдуна: пучки трав, бутыли, фарфоровые урны и на полке апельсинные глаза совы.

Открывший дверь человек в длинном халате провел всех в заднюю комнату, откуда неслись оживленные голоса.

Спарк увидел оклеенные темными обоями стены, непокрытый стол и небольшой «кан» [50] Нары. . На столе стояла керосиновая лампа, валялись бумаги и разорванные пачки сигарет. Стены пустовали, как в солдатской казарме. Единственным украшением комнаты были молодые головы.

– Вот где нам приходится строить нашу новую культуру! – знакомя Спарка с присутствующими, сказал Юн. – Нас гоняют с места на место. Хорошо, что у нас есть такие друзья, как Вень.

– Таких, как я – много, – ответил хозяин.

Спарк с интересом рассматривал аптекаря. Этот человек мало походил на энтузиаста. Чуть-чуть сгорбленный, старый и сухой, он скорее напоминал равнодушного монаха.

Это был новый Китай, рост которого проглядели самонадеянные властители колоний, – Китай, таящийся в расширяющихся трещинах накаленной почвы, готовый захлестнуть и сжечь беззаботные островки концессий и сеттльментов.

Перебивая друг друга, студенты знакомили Спарка со своими радостями и печалями, и перед Спарком возникали мужественные черты нового китайского поколения.

Эта буйствующая молодежь дышала воздухом очистительной эпохи, одинаковым на всех широтах и меридианах, – в Шанхае, в Москве, в Буэнос-Айресе, в Стокгольме. Революционные действия являлись ее буднями, начиненными волей, движущей к одной и той же заветной цели – освобождению человечества.

Эти студенты не имели никакого родства с теми трудолюбивыми школярами, жизнь которых проходила в зазубривании классических изречений. Тридцать пять тысяч иероглифов, священных для предшествующих поколений, без сожаления были сданы в музейный архив.

На смену древним письменам пришли сорок графем, неся всеобщий язык, объединяющий все провинции.

Спарк слушал торопливые, горячие слова, чувствовал их раскаленное дыхание. Он был в потайной кузнице новой китайской культуры.

Ворд оказался пророком. Шанхайские купцы провалили закон о детском труде.

Лю первым сообщил Агате печальную весть. Бедняга не подозревал, что вместе с судьбой детей решалась и его собственная.

Первые пять минут Агата переживала волнение. Уязвленное самолюбие, спортивная досада (чувство жокея, у которого из-под носа вырвали финиш); некоторая деловая растерянность (что она напишет в Лондон, авансом поздравивший ее с победой?), но в общем (Агата пощупала икры) – нужно было сделать гимнастику и лечь в ванну.