Иван Аксенов - Том 2. Теория, критика, поэзия, проза

Ветер очень долго рулил по озеру, и умер. –
Оттого оно осеннего листа,
Над стерней берега
И разсеменилось много, много корешкой.
Раковина ли, купавка ли, туча или, прости Господи, земская камера
Никак не прибьется от севера;
Может быть, исходя будущим огнем хвороста –
Хвойно вершинит фитиль огарка,
Сквозь прозрачный рюш обведенных золотом облаков.
От воды к небу, от неба к воде не мерно.
Ветер долго ломал песок, холмик над останками третичного перламутра;
Озеро выросло в лодку и, обгоняя стрекозиные отражения, ищет знакомые причальные места
Много борозд по песку строчено, мерено;
Отвори мне двери, ради всех богов.

В тяжести вся опора
В скорости – высота:
Города погода
Дернулась, перевернулась – была.
Расчеркивайтесь же, прокалыванья –
Все переплелось в лицо;
Пришло; стало; поняли: притворяешься,
Пристальное колесо!
Только ровнее
Томный рему:
Тростники залетные,
Проволочная корма,
Милости не по адресу –
Перемешали, верно, в трубе.
Мольбища огненные, безследные, пасочные.
Восковые…
Сколько жалости
В этом больном кулаке.
«Радовался же
Горизонту над тополем?»
Непереубедимая моль.
Соображай, расклинивайся,
Свертывающийся толь.
Запомни: ветер нашлет надежду на траур
Дождь – бисер
И некчему заставлять себя завтракать,
Мыши, – кот на крыше.

Папирус очень сомнительной пустыни Египта
Обручения (два) – оазисы ли?
Одно видимое желание золотого слитка,
Другое на молнию претензии.
Не найти лощеней базальта на Ниле
И где полагается кварцевый обелиск.
Замкнутые медленно, но верно, сблизятся,
Одно ни причем – нет никаких улик,
За другим – только видимость,
Как заведено – мертвая и очень непрочная.
Мало ли ее такой славили?
И над этим полночным отчаяньем
В бескорыстии недосягаемом
Жертвенник Авеля.
Неизменно поворачивается вопрос «очень умный».
«Каин, где твой брат?»
Но и ответ, так же давно зазубрен,
Как и весь исторический шеколад.
Происходящее в том отдаленном лаке
Ноет о потопе,
Кое чьем гневе
И т. д., попался и света не видать тебе,
Если не сделаешь ничтожного движенья.

Предрассудки брошены, ими не пугаюсь:
Подчиниться им возможна стала роскошь.
Через улицу, стаканы, стайкой
Перебегают зайчики, –
Не застрянут, не застынут, в джин –
Это ли охота?
Где обещан сбор?
Только около стального сота
Пара, как один,
Горят и говорят о том, что день был сыт –
Вовсе выжат
Вовсе выжить
И –
Если бы не заставлять, то не взошел бы на востоке в кровь
Опять. – Опять
И не найти конца
Глазастой гусенице злой вокруг сосны.
А удержи дыханье – перестанешь быть
И это все почти что на вине.
Но не про это жук
Жует из Жьювизи:
«Можно удержать и без ужимки нить:
Жарко жаловаться».
Все равно – рассчитываться
Или еще налить,
Пренебрегая возрастанием за салфетками бархата
И полтора пера.
Заклеиваться марками
До другого дня.

Не надо ни боксировать, ни фехтовать, ни плавать.
(Ах! Если бы можно было и думать и думать, и радоваться и плакать!)
Надо смотреть на доску, на рамочника, на пламя,
Проводя на бумаге мягкие буквы, уводящие память.

Снова славится вечер властный
Неукоснительный амулет
На разочарованный и атласный
Небу индукционный след.
А и непредусмотрительными видами
Те, воображающие, не осуществя, вину. –
Пыльно водам,
Пробежавшему огню в саду
Через пепельницу.
Уходящие ко взрывам птицы.
На застывшем
Устарелый знак последних откровений –
Голова готова спрятаться под снег – крыло,
Да еще она видна от брызог.
Перепряжа.
О увядшем шуме и вольтаже ламп.
Умершем до жизни
И неизлечимом дне:
Коротко замкнулся и прославился книжно,
Совместно
Заплетенный, замоленный свет.
Причина неизвестна.

Засыпая в трухлом такси я думаю о небе перерезанном прожектором;
Этот сходящийся рельс повторялся колеями осенних дорог.
С тех пор я навсегда ушел от любви-геометрии.
Знаю только: ничего не имею против своей смерти.
Однако, я несомненно живу, потому что ношу монокль.

В бумагу высох, на тебя шуршу.
Я целый день словами порошу,
Что далее, то чаще да сырей
И злей, чем разстригаемый ерей,
Зрачков оберегу колючий лак
И страх, играющий скулою, как…
– Упрека ли боишься по весне?
А если бы и да? – он вовсе не
Острей, чем твой незаменимый шприц. –
Под вечер остывает щекот птиц,
А только расседаются в ночи
Противные сороки да грачи.
Скрипя, что не даешь себя обуть
И отложить презлющий «добрый путь». –
– Хоть ихний храп и не совсем неправ,
Не говорю: перемените нрав,
Но… – Этот камень унеси с собой:
В нем трещина, а все он голубой.
И что внизу я нацарапал вам
И не на память, и не по глазам,
Которым не навязываю спор. –
– Кармин и пудра невеликий сбор
А времени то много у тебя. –
– Цените выдержку, не теребя
Прошу: не поцелуете на чай?
– А оглянуться то же некогда, поди, –
Прощай!

В Женеву малоезжий путь
  Светлей пути в Дамаск
Его огней не отпугнуть
  Многолеорду 5 каск.

Мне, будто, восемнадцать лет,
  Меня не проведут:
Я вижу полосатый плед,
  И надоконный прут.

Через пятьдесят пять минут,
  Не изменяя курс,
Пересекать не преминут
  Нагорный город Курск.

Но (не определю) разъезд
  Или, размыв пути,
На выключенье ранних звезд
  Настаивал идти.

Там непомерною звездой
  Горела медь свистка,
Над отуманенной водой
  Светающе легка.

Так больше не цвела сирень
  А золотой жасмин
С тех пор не обращал плетень
  В глазурный каолин,

Всего же волшебства острей
  Был чуткий паровоз,
Сквознейший балерин кисеи
  И тени от стрекоз;