Иван Аксенов - Том 2. Теория, критика, поэзия, проза

6. встречными взлетами Твоими
протянуть руку полярной
Башня
звезде

Летите нефтяные кони
Дельфиновой чешуи,
Скоростью, какой нет в каноне,
Ниспадающей водяной струи
И пусть ваш автомедон, как проклятый
Распускает мысль по ветру:
Оседлав воздух вылетят ямы, повороты, переезды и пропасти
Мысль уцелеет одна:
«Встречного в порошок сотру».
А мое дело смеяться,
Спину вогну в капитонаж –
Многих к тому обстоятельств
Выкопался дренаж.
Да и что мне иное прочее,
Какому еще огню пожру –
Давно по счетам уплочено,
Щеткой стер всю игру.
Но не потому прямо на выстрелы
Царственно клубящейся новизны
Еду. Не потому что пути немыслимей нет.
Не потому, что грязны
Стали все патентованные краски,
Протух анилин,
Пафос в могилу уволок Херасков,
А Роллина – сплин:
Исполняю Твое приказание
День электрических зорь –
Тобой поднят венец состязаний,
Небесная корь.
И когда неизвестного цвета пеною
Я, собой, опылю пассат,
Твой во мне, самосветной вербеною
Выгнется повергаюший взгляд.

Аспидом мансарды, рустами их зданий,
Оплетаешь Милой поющие токи
Дымчатый вершитель моих назиданий
        Многоок далекий.
Сняв со счет лет двести; бурбонских историй
Знамена по ветру, летает там пудра,
Где ныне прославен одной из факторий
        Руконог премудро.
А в месте почета, шелками облитый
Смотрел как проносят эслантон и банник
Подбородком острым, рвя линии свиты
        Риторист посланник.
Определив тесно в небо выспрь улета
Перенапрягая лук словесных радуг
Незаконоломно буднего намета
        Цифровых укладок
Устраивал тайну. Перевоплощений
Отвергнуты нами буддистские басни
Но не отрицаем иных прощений:
        Кто простит прекрасней.
Башни среброкудрой, ввысь бьющей гнев слова?
«Завет, данный Нами, все таки чтите ль?»
Спрашивает строго с подзвездного крова
        Кантемир-учитель

Плыл дым и тлели тихие афиши
Заглядывая в зеркала неслышных машин
Фыркавших елками нежных шин,
А лентам их краснели крыши
Из за жестяных, суставчатых
Труб. Так славили заключительную кадриль…
И вечер прыгнул, сусальный
И испуганный эквилибрист.
Бедный верил в трапецию
И душеспасительную сеть,
Несчастный – ждал местную милицию,
Думая не навек висеть,
Нет, дескать, будет, дудки:
Сыграл и с круга снят,
Да чужим ли считать у меня в желудке –
Сейчас все честные люди спят.
Плыл дым и тлели тихие афиши,
Мигая в зеркала занавешенных машин
И хлюпала грусть все тише,
В саду, где цвел бензин.
И на крышах распяленный вечер,
Связки в крике сгубив,
Изверился даже в Беккер
Истязующяй музыкальный миф.
Сбесился и плеваться стал
Куда ни на есть,
Рассыпаясь сумрака пастами
И растрачиваясь на пустую месть.
Ни я, ни мы не замечали
И, ручаюсь, не найдется там гражданин,
Услышавший те печали
В быстрых, летучих звездах небесных равнин
Лишь Ты, сама звезда и звезда земная
Людям из маяка, тьму
Назвала, разрубила все и хрусталем тысячегранным
Смерть предложила 7 ему.
Взял. Был и сплыл: сумасшедшей мыши
Зарылся в первый зарешеченный магазин:
Пал первый час и кисли мертвые афиши
Вспыхивая в лучах машин.

Париж протянулся шлейфом
Расшитым светляками бирюзой реки –
Твоим, красавица Эйфелева,
Отправляемым лаской невидимой руки.
И дни и ночи
Послушные скрипу Твоих пульсирующих скреп
(Времени скат по-прежнему и неизменно свиреп)
Пестрят его зернами человеческих многоточий.
А ветер,
Чист и прозрачен, впору Твоему лучу,
Облаками играет в мячик
Или пляшет качучу.
Путая утро и вечер.
Ветер!
Когда же
Из сажи
Ежедневных жертвенников аборигена
Вынесешь сургучную печать декрета о преодолении плена?
Тебе, Любимая, к лицу летучий мак.
Очаруй, не скромничай, очаруй всех, заломив фригийский колпак
Наш красный флаг на весь свет.

    Вертелось колесо
Топали и гудели ради праздника.
    Весна хихикала пестро,
Рубинами загорался метро,
Волокли в участок безобразника.
И закат вылетал раскаленной полосой
Из‑под вальца прокатного.
Мятой лаской распученных камер
Двойственностью аллегро сонатного
День звякнул и замер.
Тогда все, что плясало и грело,
Все что было умно, хитро или неумело,
Лопнуло, растворилось и брызнуло
В единственно-свободный угол
В небесную призму,
На плафон сутулый.
С золотыми гвоздиками созвездий
Это Ты тогда засветилась одна за всех –
Милый светляк одна,
Прости наш невольный грех:
На миру и смерть красна.
Эйфелея XXVI
Я не знал какая Ты страшная
Пока не стих у ног Твоих,
Все таки спрашивая,
Что может убивать мой стих.
Неисчислимый гнет опоры
Одной, а всю Тебя не охватить,
Давит злей, чем Андов горы,
Чем детонущий пикрит.
Так, отступая и слабея,
Под смех голубо-рдяных искр,
Не мог ввериться Тебе я
И стук метро не казался мне быстр,
Пока огнистую игрою
Большой фарфоровой трубы
Меридиан не выдал рою
Гуляющих беглого. Из гурьбы
Домов и шляп, и мягких фетров,
Где то у Porte d’Orlean 8 .
Что то рвало отвесным ветром
Парижский мартовый туман.
Туман сама, лучами стали
Из серо-аспидной коры
Твои движенья вырастали
Столбом толкучей мошкары
И вертелась вокруг Тебя столица,
Вернее. Ты вертела ей,
А каждая улица была спицей
Строчащей Зингерки Твоей.
Так Ты со мной играла в швейку,
На расстоянии держа
И, полуостров, к перешейку
Любви я приникал дрожа.

Небо было серое
Сена – зеленая
Грустно или весело
Не к чему вспоминать.
Вечера и утра
Межи перепутаны
Торцы отполированы
И оковы каштанов звенели;
Фонтанов сантинели
Пенились и подковы
Печатали счастье
В Булонском лесу!
Это растенье многодольной семьи,
От пяти до семи.
Вечером и утром всегда обнаруживались кражи;
Башня тоже была все та же.
Мил и светел был
Этот бег на месте,
Рев машинных кобыл
В несчетном заезде.
Хлюпала вода
Хлюпала вода.
И виснули провода.
Вот бал,
Кто не спал
Себя веселил
Брызгами чернил.
У у! Как шлепает дождь, сквозь антену в крышу:
Трешишь, Милая, Тебя слышу.

Неумолимо стройны канелюры
Органного Парфенона,
Пестрят пляски молящихся,
Играют с пчелами в песне их
Амуры
Анакреона.
Но выше и пламенней
Железный скелет с мускулами прессованного бетона
Семидесятиэтажные факелы
Лонг-Эйленда, Чикаго или Бостона
И снующие в колодцах машины,
В колодцах не знавших плесени,
Подымающие крик львиный
Сияющие полярней льдины,
На площадях авеню и скверах предместий.
Когда тени ультрамариновы,
А гребни марины забрызганы апельсином,
Когда мечутся горластые афиши,
Когда всюду протискивается газет петит
И на всякую страсти пищу
Раскрывает пустыней пасть
Волчий аппетит;
Тогда слово взрезывает сутолоки массу,
Как со лба уходящий, безукоризненый пробор,
Тогда свалка слогов низлагает слух
И качается стих над невиданнейшей из флор:
Царственно всем излетающий, худой и чуткий бамбук.
Но, вроде взглядов с набережной Палоса
Провожавших архаический парус
Прищурено много узколучных штор,
У которых стихает шторм.
Есть и ревность за ребрами лаковых жалюзи
И не один крематорий впереди…
Так налей же, ночь, огней вина,
Чтоб его поцелуи были, как наши ритмы едки,
И нам, как треугольнику Эйфеля,
Всю тебя вплести в свои клетки.