Иван Аксенов - Том 2. Теория, критика, поэзия, проза

Это далеко не всегда позиция, с которой судит прошлое Октябрьская революция…

Аксенов односторонен в изложении, он не оттененно объективен. Так же односторонен он и внутри отдельных изложений.

Без поправки на эссе, без твердого памятования об односторонности – его читать нельзя. Но отказать [ему в] прав<���е> на стиль и на субъективное искажение – нельзя. Преступным было бы выдавать это за объективность и за полную картину. Оригинал бунтовал бы вместе с критикой против автора.

Пусть это читается как пересказ с англоманского мышления.

Как стригли лошадей, носили фраки и бачки на английский манер.

В калейдоскопе планируемых литературных жанров возможен и жанр англизированного essay.

Написанное – тоже эссе.

Пусть это послужит оговоркой…

Мы 1 были охвачены общим творческим состоянием, когда однажды 2 в нашей мастерской появился странный человек. Он прибыл недавно из страны Аиссы 3 . Он был снабжен рекомендательными письмами известных и влиятельных людей и об этом было сразу заявлено. Вот почему его прозвали «чужеродным элементом», как сказали бы химики Человек этот был сухопарым, хорошо одет, блондин, лысый: редкие волосы и борода ухожены, зализаны. Внешне – аристократ. Но в холодном взгляде, злобной ухмылке – во всем его внешнем облике было что то такое неприятное, подозрительное, какая то обеспокоенность, что давало повод охарактеризовать его выражением Казановы, высказанным им в адрес графа Ториани: «человек с лицом висельника, в котором ясно прослеживаются черты жестокости, вероломства, предательства, высокомерия, чувственной грубости, враждебности и ревностности». Говорили, что в прошлом он был военоначальником царской армии, организатором ужасных артиллерийских взрывов.

В то же время он был любителем искусства и писал книги по искусству. Фамилия его была – Аксенов. За впечатление от внешней брутальности, за некоторые первые его действия и подозрения, что он мог быть шпионом 4 , Аисса и я прозвали его «ужасный Аксенов»: прозвище, которое закрепилось за ним в нашем окружении.

Между тем его слишком частые, беспричинные и, конечно, сомнительные разглагольствования начали нас раздражать. Мы задумались над тем, как можно более деликатно избавиться от его общества. И мы в этом преуспели.

Позже мне стало известно, что, вернувшись в Россию, этот «ужасный Аксенов» перевел и опубликовал мою книгу «Кубизм и футуризм», приписав себе мое авторство 5 . Не знаю, так ли это. Правда то, что приятель Сергей 6 писал мне в то время: «А. В. Луначарский (позже нарком при большевистском правительстве) упомянул эту работу в своем выступлении на одной конференции, касавшемся деятельности парижского Общества высшего образования» 7 .

К 1923 году Эйзенштейн творчески окреп, ученические рамки стали ему тесны. И он, не порывая дружеских отношений со своим учителем Мейерхольдом и с товарищами, оставил школу 1 , чтобы целиком отдать себя режиссерской работе в Пролеткульте. Уйдя от Мейерхольда, Эйзенштейн по-прежнему живо интересовался всем, что делал его учитель.

В те годы это был плотный молодой человек, ходивший немного вразвалку. Активность, жизнерадостность, острота ума переполняли его. В разговорах он обнаруживал умение подмечать смешное в людях и в ситуациях, склонность к меткой шутке, насмешке, розыгрышу.

Великолепны были его беседы с ректором ГВЫТМ Иваном Александровичем Аксеновым. Военный инженер по образованию и человек широчайших познаний, Аксенов, в течение некоторого времени бывший председателем Всероссийского союза поэтов, являлся автором трудов об изобразительном искусстве и о Шекспире, переводил произведения английских драматургов его плеяды и новейшие французские пьесы. Оба – и Эйзенштейн, и Аксенов – были людьми разносторонних и глубоких интересов и их влекло друг к другу. Неудивительно, что в 1933 году 2 Аксенов посвятил Эйзенштейну очерк, а впоследствии Эйзенштейн написал о нем 3 .

Они часто беседовали. Обоим, отлично владевшим английским языком, была близка манера спокойного английского остроумия – разговор протекал в почти академических тонах, с применением подтекста и иносказаний, и самые рискованные шутки облекались в респектабельную по внешности форму и произносились с невозмутимым видом. Это было высокое мастерство ведения диалога.

И. Аксенов и Шкловский ненавидели друг друга. Они однажды встретились у меня и чуть не подрались. Он [Аксенов] написал в «Книге и революции» 1 отрицательную рецензию на «Сентиментальное путешествие» 2 – и Шкловский не мог забыть, сразу спросил: «Что Вы написали про меня?» – это было 10 лет назад 3 .

Мандельштам его [Аксенова] уважал. Его было за что уважать. Это был человек умопомрачительной эрудиции.

Мария Алексеевна 1 была коллекционершей человеческих достопримечательностей. И в предреволюционные годы, когда появился в ее коллекции, изменчивой, как само время, Иван Александрович Аксенов, казалось, легче легкого мог появиться и его товарищ по модной московской литературной группе – Борис Пастернак.

<���…> из обрывков ответов Марии Алексеевны память собирает сейчас единый – довольно достоверный – монолог:

– Ну, голубчик, как вам объяснить?! Все происходило непреднамеренно. Вы себе многое превратно рисуете. Не помню уж, как растолковывалось названье их литературной группы – Центрифуга. Ах, тогда было столько эфемерных групп! Ими увлекались, но, поверьте, они почти ничего не значили. Моему поколенью был всего ближе символизм. Я ведь, <���…> ровесница Блока и Белого…

<���…> А Иван Александрович появился у нас, право, не из за Центрифуги. У него случилось юридическое или театроведческое соприкосновенье с Сергей Георгичем 2 . Вы же слышали, как они подсмеиваются над «вкладами в отечественную шекспирологию» 3 . Это из названия аксеновской книжки. Она у нас есть. Почитайте. Он острый человек. Не без цинизма. В Киеве пошел на казнь Багрова – убийцы Столыпина. А потом говорил: «это было менее интересно, чем я ожидал!» Со своей голой головой и военной выправкой он ведь, правда, не очень похож на изысканного литератора? Хотя… после гражданской войны, знаете, пришли такие писатели – с голой головой, во френче и с выправкой. Но у Ивана Александровича она – наследственная. Не будем вдаваться в подробности 4 <���…>

Однажды, когда я совпал с Аксеновым за воскресным столом, Мария Алексеевна кинула мне ободряющую улыбку, дабы я решился без околичностей задать ему свой вопрос о Центрифуге и Пастернаке. Я решился. Последовал ответ: да, была такая группа, да, мы были в ней вместе, и все… Так прозвучал тот ответ, словно сам Пастернак был ему, Аксенову, уже столь же неинтересен, как процедура казни убийцы Столыпина. И все уязвимо помнится, как ни на один градус не пожертвовал Иван Александрович офицерской вертикальностью своего торса, дабы хоть чуточку наклониться и хоть искоса взглянуть на искренне вопрошающего взлохмаченного юнца, какового он к тому же не раз встречал за этим столом. <���…> Возникло впечатление, будто между старыми литературными сотоварищами пробежала черная кошка, а я, не зная брода, сунулся в ледяную реку…