Иван Аксенов - Том 2. Теория, критика, поэзия, проза

19. III.1919 Москва

2.7.1920

26.3.1921

Много позже, уже в начале революции, заполнилась мне сценка в его же квартире 1 , там же. Было довольно много народу, довольно пестрого.

Затесался и большевик один, Аксенов. Что-то говорили, спорили, Д. Кузьмин-Караваев 2 и жена моя 3 коршунами налетали на этого Аксенова, он стал отступать к выходу, но спор продолжался и в прихожей. Ругали они его ужасно. Николай Александрович стоял в дверях и весело улыбался. Когда Аксенов ухватил свою фуражку и поскорей стал удирать, Бердяев захохотал совсем радостно. – Ты с ума сошла, – шептал я жене, – ведь он донести может. Подводишь Николая Александровича…

Но тогда можно еще было выкидывать такие штуки. Сами большевики иной раз как бы стеснялись. (У нас был знакомый большевик Вуль 4 , мы тоже его ругали как хотели. Он терпел, даже как бы извинялся. Потом свои же его расстреляли).

Ц. Ф. Г. <19>22

Москва-Пекин; здесь торжество материка, дух Срединного царства, здесь тяжелые канаты железнодорожных путей сплелись в тугой узел, здесь материк Евразии празднует свои вечные именины. <���…> Здесь на плоской крыше небольшого небоскреба показывают ночью американскую сыщецкую драму: <���…> Здесь ни один человек, если он не член Всероссийского союза писателей, не пойдет летом на литературный диспут <���…>

Когда в Политехническом музее Маяковский чистил поэтов по алфавиту, среди аудитории нашлись молодые люди, которые вызвались, когда до них дошла очередь, сами читать свои стихи, чтобы облегчить задачу Маяковскому. Это возможно только в Москве и нигде в мире, – только здесь есть люди, которые, как шииты, готовы лечь на землю, чтобы по ним проехала колесница зычного голоса.

В Москве Хлебников как лесной зверь, мог укрываться от глаз человеческих и незаметно променял жесткие московские ночлеги на зеленую новгородскую могилу, но зато в Москве же И. А. Аксенов, в скромнейшем из скромных литературных собраний 1 , возложил на могилу ушедшего великого архаического поэта прекрасный венок аналитической критики, осветив принципом относительности Эйнштейна архаику Хлебникова и обнаружив связь его творчества с древнерусским нравственным идеалом шестнадцатого и семнадцатого веков, – в то время как в Петербурге просвещенный «Вестник литературы» сумел только откликнуться скудоумной, высокомерной заметкой на великую утрату 2 . Со стороны видней – с Петербургом неладно, он разучился говорить на языке времени дикого меда. <���…>

Худшее в литературной Москве – это женская поэзия. Опыт последних лет доказал, что единственная женщина, вступившая в круг поэзии на правах новой музы, это русская наука о поэзии, вызванная к жизни Потебней и Андреем Белым и окрепшая в формальной школе Эйхенбаума, Жирмунского и Шкловского. <���…>

«Книга задумана как целое и поймется до конца, только когда ее дочитают до конца…

Рассказы посвящаются раскрытию тех общественных отношений, которые строят социалистическую этику и ее прикладное, отдельное, рефлекторное действие – социалистическую мораль».

Это – слова из авторского пространного предисловия. Если можно согласиться с первым утверждением, то второе никак не вытекает из самого текста книги. Склонность автора к самодовлеющей психологизации, оторванной от анализа общественных отношений, особенно отчетливо вскрывается в рассказе «О двери, которой хлопнули (Соната в белом)». Судя по вполне определенным признакам, речь идет в нем о Троцком, хотя внешние сюжетные особенности и расходятся с биографией реального Троцкого. Здесь образ человека типа Троцких (назовем так) раскрывается в отрыве от развития классовой борьбы и ее исторического эквивалента, дан как образ постарения и морального опустошения людей предельной психологической складки.

Сказанное относится не ко всем рассказам т. Аксенова. Некоторые из них («Столп и утверждение истины» 1 , например) являются в сущности публицистическим памфлетом. С точки зрения проблематики, интересующей т. Аксенова в этой книге, необходимо отметить, что ему более удался показ морального разложения и цинизма представителей эксплуататорских классов. Значительно менее удался ему показ зарождения (и развития) морали социалистической – так рассказ «Кирпич в кладке», наименее подверженный книжности и надуманности языка, и – тем не менее – художественно наиболее слабый, наименее законченный, лишенный обычной для Аксенова концентрированности основного образа.