Иван Аксенов - Том 2. Теория, критика, поэзия, проза

Аксенов первый поднял занавес елизаветинского театра перед читателем: он был не только исследователем, но и переводчиком целого ряда драматургов «елизаветинцев». Он показал Шекспира в окружении плеяды его замечательных современников, в тесной и непосредственной с ними связи.

Не прекращая этой большой работы, Аксенов постоянно отзывался на художественные явления современности: его этюды об Эйзенштейне, Бабановой и других свидетельствуют о глубоком интересе к современному, новому, советскому искусству.

Он был советский писатель – писатель, мечтающий о широкой, демократической аудитории, и всем усилием художественной воли стремился он побороть чрезмерную пышность и усложненность свойственного ему стиля.

В своих социологических изысканиях Аксенов никогда не элементарен. Аксенов всегда стремился охватить предмет исследования всесторонне и никогда не удовлетворялся поверхностными объяснениями.

Своеобразны его беллетристические опыты (еще не напечатанные). В них тематика, насыщенность языка, преемственная от Эдгара По, сочетается с моментами психологического анализа, явно отражающими влияние Льва Толстого.

Занимаясь музыкой, он в последнее время написал либретто оперы «Гамлет» (для композитора Черемухина).

В театре Аксенов долгое время работал с Мейерхольдом, впервые перевел для него «Великодушного рогоносца» Кроммелинка; в боевом ГОСТИМ он был завлитом театра.

Пылкий полемист, Аксенов всегда отстаивал свои художественные и литературные вкусы. Он дорожил своим духовным опытом, он считал, что только то, что писатель самостоятельно продумал и прочувствовал, может быть интересно для общества. Сам он был настоящий писатель общественник 6 .

В. Волькенштейн

3 сентября умер Иван Александрович Аксенов. Немного есть в мире людей, о которых можно сказать, что они действительно знают Шекспира. Иван Александрович был таким человеком. Поистине он знал о Шекспире и его эпохе все. Он знал окружение Шекспира, он знал все тексты всех драматургов той эпохи, он знал каждую умную строчку, написанную о Шекспире. Он хорошо видел каждую сцену Шекспира – что ее вызвало к жизни, какое место она занимает в общем размахе шекспировского творчества и как ее нужно понимать. Своей книгой «„Гамлет“ и другие опыты содействия отечественной шекспирологии» 7 И. А. Аксенов сделал ценный научный вклад в дело изучения Шекспира в нашей стране.

Обидно и горько, что он умер, так и не закончив намеченных больших работ о Шекспире. Последнее время он работал долго и упорно над «Ромео и Джульеттой» 8 , над изучением и переводом «Отелло» 9 , над приведением в одну стройную систему всех материалов по биографии Шекспира. (В последнем письме в нашу редакцию он писал, что довел это дело до 1560 года).

Лучшей памятью об умершем шекспироведе И. А. Аксенове будет дальнейшая работа над изучением Шекспира, над освоением наследия этого гениального художника, а здесь труды Ивана Александровича дадут много полезного каждому, кто любит Шекспира так же как любил его покойный шекспировед И. А. Аксенов 10 .

Его сравнительно мало любили.

Он был своеобразен, необычен и неуютен.

И имел злой язык и еще более злой юмор.

Притом юмор своеобразный и не всегда доступный 1 .

Как шутки в пьесах Шекспира, совершенно несоизмеримые с нашими представлениями, неизбежно не удающиеся в наших постановках. Но полагается полагать их смешными.

В отношении Аксенова это положение положенным не было.

Он оставался несвойственным. Юмор – непонятным. Сам Аксенов – непонимаемым. И, как сказано, его не любили.

Я Аксенова любил очень.

И за злой язык, и за злой юмор, и за неуютность.

Может быть, потому, что я понимал его лучше.

Блистательный знаток Шекспира. Не поверхностно социологически. А изнутри – творчески. Конструктивно и методологически.

Он написал «Пикассо и окрестности» 2 . С таким же успехом он мог [написать] «Окрестности Шекспира» – [они] были ему еще более близки.

В этих елизаветинских переулках 3 , вдали от громыхания столбовой дороги шекспирологии, завязалась наша дружба.

Греческая скульптура для нас пресна. Ее пластическое благополучие… Базальтовая гладь когда то тревоживших египетских образцов заставляет скользить по себе осязающее зрение безучастно.

Недаром взгляд повисает на пластике варварской формы негритянской скульптуры. И въедается в извилины пластики инков, древних жителей Юкатана, ацтеков.

Терзающий глаз Хосе Клементе Ороско вытесняет округлое благополучие фресок Диего Риверы.

Вебстер, Марлоу, Бен Джонсон 4 волнуют и задевают больше Шекспира.

Уклоны вкуса – это та же приусадебная частная земля, не нарушающая. Не перечащая, а идущая в ногу с мощным ходом коллективизации.

На этой земле завязывается дружба.

И с Аксеновым мы дружили.

Еще сильнее в тени Джонсона и Вебстера, чем на чрезмерно ярком солнце Шекспира.

В елизаветинцах прекрасна их несправедливость. Их частность. Диспропорция и асимметрия.

У Аксенова в жизни лицо было асимметрично. В данном случае лицо было если не зеркалом души, то аналогом мысли. Думал он диспропорциями и асимметрично. То, что мне нравилось в ацтеках, в Пикассо, в Вебстере, – нравилось мне в Аксенове.

Он был односторонен, асимметричен. И субъективен Это делало его чуждым по тенденции.

Он был изолирован. Потому что на фоне общего движения к объективности познаваемого он культивировал манеру эссеиста.

В эссе же субъективная односторонность и личное искажение оригинальностью и парадокс ценится выше объективной истины или степени приближения к ней.

Эссе, тем более ироническое, поэтому у нас не культивируется в форме Квинси или Уистлера.

Аксенов оставался субъективным, предпочитая односторонность. Культивируя чуждый нам юмор. Излагая себя в чуждой нам форме изложения.

Он оставался малопонятным. Враждебно настраивающим. И его не любили.

Последней работой, которой он был занят до самых последних дней своей жизни, было то, что он написал обо мне 5 .

Написанное способно вызвать нарекания.

Для Рембрандта – тени наложены недостаточно густо.

Понимая под «тенями» самую примитивную метафору отрицательных изложений, уравновешивающих положительные.

Для кинотрадиций это особенно возбуждает агрессию.

Не потому, что «рембрандтовский свет» – почти единственное, что имеет формулу в зыбкой эстетике искусства интуитивного освещения.

Но потому, что кинособытию прошлого мы сейчас привыкли ставить в обвинение то, что вчера не носило еще черт сегодня. То, что с позиций августовского урожая мы упрекаем весеннюю землю непокрытостью рожью. Или с [позиций] декабрьского снега осуждаем цветочное оперение майских яблонь.