Александр Беленсон - Джиадэ. Роман ни о чем

Я же непрестанно утопал в чувственных удовольствиях с своею возлюбленной наложницей, – и ночью, и днем, и во сне, и наяву, и мыслию, и делом. Я желал, чтобы эти удовольствия никогда не прекращались! Разница между истинным довольством и довольством мнимым, полагаю, так же безмерно велика, как безмерно велика разность между радостью и упованием от веры и радостью надежды суетной».

Тщетно, ссылаясь на богословов, я доказывал Вере, что вера без любви мертва и что, приведя к любви, в которой существо вечной жизни, вера тем самым дает человеку возможность здесь на земле начать вечное блаженство.

Вера все так же оставалась печальна. Только когда я напомнил о предстоящем вскоре отъезде моем, она несколько оживилась и сказала: «Мне надо улыбаться оттого, что ты так любишь. И когда ты уедешь, я улыбаясь буду переносить это испытание».

– Вера, – отвечал я, – любимая моя! Всем нам раньше или позже ниспосылаются одни и те же испытания. Ничто в этом мире от них не свободно. И если луна шлет земле такой, по выражению поэтов, неверный свет, так это происходит не оттого ли, что и земля нуждается в испытании верой?

Но Вере уже пора было домой. Пропустив ее вперед, я задержался подле подстерегавшей нас в коридоре княгини и, многозначительно пожав ее руку, почтительно вслед затем к ней приложился.

– Ну, что? как? сделает она что-нибудь? дала ли вам обещание? – волнуясь, спрашивала княгиня Кантакузен.

– Все, все дала, – поспешно ответствовал я и, испытывая легкое щекочущее смущение, последовал за своей любовницей. Я провожал ее часть пути. Вера шла рядом со мной и молчала, она глядела вперед прямо перед собой, и рот ее был чуть-чуть приоткрыт. Мне было хорошо знакомо такое у нее выражение: Вера всегда так именно шла рядом со мной, когда чувствовала себя вполне счастливой.

В последнее свидание я наконец ознакомил ее с научными склонностями юного Августина: «Я охотно заучивал странствования или похождения какого-то Энея и не обращал внимания на свои собственные заблуждения. Я увлекался и оплакивал смерть Дидоны, которая убила себя из-за любви к Энею. Убивая себя подобными занятиями, я сам духовно умирал, но не сожалел о себе самом и удалялся от тебя, Боже, жизнь моя! Что может быть жалостнее того несчастного, который самого себя не жалеет: плачет над смертью Дидоны, умершей от любви к Энею, а не оплакивает своей смерти, проистекающей от недостатка любви к тебе?

Я плакал о Дидоне, умершей и в могилу сошедшей от меча. Я предложу грамматикам вопрос, правда ли то, что поэт рассказывает о прибытии когда-то Энея в Карфаген?»

Вера казалась совершенно потрясенной. Я обнял ее так нежно, как умел, и прижал к своему сердцу. Она улыбнулась.

«Блаженны не видевшие и уверовавшие». Милая подруга, это ли утешение перед разлукой? «Вера есть ощущение, обличение невидимого». Но как быть без Веры! как не видеть eel Вера двузаконна, антиномична, и любовь к Вере двузаконна, но вера не ведает антиномий, как и любовь, к которой она приводит.

Вера, по слову Климента Александрийского, есть свободное согласие души. Но свободное согласие двух душ, моей и Вериной, не более ли чудесно? Верующий в вере своей находит дерзновение обратиться к Богу и таким образом вступает в общение с Богом. И я в тебе не нахожу ли дерзновение? Но мы плачем над смертью Дидоны, умершей от любви к Энею. И так же, как и мы, не знают толком грамматики, – по-нынешнему преподаватели словесности и истории литературы, – правда ли то, что поэт рассказывает о прибытии когда-то в Карфаген Энея, из-за любви к которому умерла и в могилу сошла Дидона.

Наши предчувствия оправдались. У влюбленных всегда бывают предчувствия, и почти всегда они основательны, хотя и возникают по видимости без всяких оснований. Неожиданно объявлена была мобилизация всех верующих, был выброшен лозунг:

«Верующие всех времен, соединяйтесь!» – надпись, стертая с фабулы , – и в двадцать четыре часа я должен был отправиться на фронт.

Меня провожали Вера и Фаустина. Алимпий нежно простился со мною раньше и из деликатности, присущей истинным друзьям, какими могут быть лишь любящие мужчины, к поезду не пришел. Он, правда, намерен был вступить добровольцем в мой отряд и присоединиться к нему через некоторое время. Фаустина была его невестой, это не делало ее менее прелестной. Она сказала, глядя на меня покорными, влюбленными глазами: «Ты оставляешь меня не одну: скоро я выну грудь, чтобы дать ее твоему и моему сыну».

– Счастливый, – воскликнул я любезно, – молокосос без труда получит то, что принадлежит мне одному по праву. Но ты смотри, не слишком-то балуй его, Фаустиночка!

– Вера, не скучайте.

– Нет, я буду скучать. Мне кажется, что я умру от тоски. Вы не забудете меня?

– Вы должны жить. Но знайте, если вы умрете раньше меня, я выхвачу из руки моего друга Алимпия его стиль, эту тонкую палочку, и заостренным ее концом проткну свое одинокое сердце.

– Я люблю вас.

– Вы моя вера.

– А вы мое всё.

Фаустина стояла бледная, нервно кусая тонкие губы. Я смотрел на нее с любовью и жалостью: ей было только девятнадцать лет, и она была невестой Алимпия, моего счастливого друга. Она казалась мне прелестней всего остального на Старой Земле, как и на Новой, и очень желанной. Огромные глазки Веры постепенно увлажнились, милое лицо ее в последний раз отразило всю безысходность антиномичности. Она еще нашла в себе силы для того, чтоб улыбнуться со свойственным ей лукавством.

Они обе любили меня, и я уезжал от них навсегда. Я любил обеих, оттого что сердце мое двузаконно, как и моя вера, антимомично.

Но они обе любили меня и обе – не обнявши ли нежно друг друга – станут плакать, как некогда блаженный Августин, епископ Иппонийский, плакал о Дидоне, умершей от любви к Энею.

А я, так как я верующий, должен ехать на Новую Землю, чтобы там сражаться за веру. Прощай же, о Фаустина. До новой встречи, трижды любимая!

Ничего, ничего не знают грамматики.

Ленинград. Май 1924 г.

Море – вещь, недостаточно обследованная учеными водолазами. Море – это боль ранней утраты и радость позднего возврата. Море – явление, не поддающееся непринужденным наблюдениям утомленного туриста-профессионала, занимающегося коллекционированием случайностей.

Отдых в представлении Дмитрия Неверова был морем с литературным приложением в виде приключений, и, уезжая на осенний сезон в Сочи, что на Кавказе, он вспоминал слова Лермонтова в его незаконченной повести: «Забывают, что надо бегать за приключениями, чтоб они встретились».

Уже в пути ненадолго показалось море, но шедший из Москвы ускоренный поезд непочтительно врывался в Азовское море точно так же, как он днем и ночью, не считаясь ни с местом, ни с временем, врывался в станции и полустанки, в мосты, семафоры, сторожевые будки и скрещивающиеся пути. Хоть и Черное, море не было еще по-настоящему морем даже в Туапсе, где полагалось любоваться им от поезда до поезда и где всей почтительности требовал от проезжающих порт вместе с относящимися к нему новыми сооружениями. Море как будто началось тогда, когда местный поезд тронулся из Туапсе, но он несколько раз трогался, очень медленно продвигаясь мимо хаотических громоздких построек, и переводился на иные пути, после чего обнаружилось, что он вернулся на исходное место, что он еще и не думал расстаться с неуютным туапсинским вокзалом и что только теперь, оставив позади порт и новую гидроэлектрическую стройку, он намерен не торопясь бежать вдоль берега, по самому берегу с его тоннелями, хрупкими мостками, причудливыми извилинами до конечной станции Сочи.