Александр Беленсон - Джиадэ. Роман ни о чем

История эта, не лишенная налета экзотичности и достаточно удовлетворившая Неверова, как-то сама собой кончилась, когда из закрывшегося дома отдыха он перебрался на Ривьеру в противоположный конец Сочи, и кроме кокетливого образа «другому отданной» с ее верным охранителем Дюком ничего не осталось. Только позднее на короткие мгновения всплыла она в сознании Неверова приключением: когда однажды, идя по пыльному сочинскому шоссе, он увидел обгонявшего его почему-то на телеге Отелло, который приветливо замахал широкополой шляпой, предлагая Неверову, как доброму знакомому, подвезти его. И еще раз, когда там же на шоссе повстречался он со стариком, отцом лукавой невесты. Его вез впряженный в телегу сообразительный Джерри, вполне узнавший Неверова. Старик трясущейся рукой обнажил голову и произнес приветствие тоном, полным почтительного достоинства.

– Простые, хорошие люди, – подумал Неверов, ласково отвечая на приветствие, и в сердце своем пожелал им всякого счастья, И еще крикнул вдогонку: «До новой встречи, мой милый умный Джерри!»

Другой случай: мимолетная связь с рыжекудрой, не очень молодой, но прекрасно сложенной актрисой, муж которой был где-то членом правления, плохо спал, плохо играл в шахматы и ревностно принимал серно-грязевые мацестинские ванны против некоторого удручающего бессилия. Не было приключением то, что она ночью, возможно, лишь из озорства, явилась без приглашения в номер Неверова, представ перед ним полуголой и принеся с собой одуряющие косметические запахи, мешавшие сопротивляться ее беспорядочным и сложным желаниям, которыми уже не владело соблазнительное тело этой женщины, очень быстро впрочем укрощенной. Заподозрив неладное, муж на следующий день к чему-то придрался и устроил ей форменную сцену.

– У древних индусов была хорошая поговорка, – не без кокетства произнесла в свою защиту неверная жена. – Юпитер, если ты сердишься и ревнуешь, значит я не так уж виновата, как тебе кажется.

– Поздравляю вас с таким Юпитером, – мрачно ответствовал не лишенный чувства юмора муж и, объявив, что он не намерен здесь оставаться и что завтра же они переезжают в Гагры, «подальше от древних индусов», вышел из комнаты, хлопнув дверью гораздо громче, чем это было целесообразно ввиду сложившейся конъюнктуры.

Но приключилось, что бедняжке все же удалось проститься наедине с Неверовым. Сквозь слезы она бросила ему упрек: «У вас ко мне не было и нет никакого чувства, но как больно и досадно, что даже тела моего вы не желали по-настоящему». На это и Неверов, будучи врагом всяческого легкомыслия, готов был подосадовать, однако ж есть, как известно, вещи непоправимые и невозвратимые.

– Мимо!

Возвращение Неверова в Москву происходило в таком же порядке. Вообще «оттуда» вполне совпадало с «туда», будучи как бы непосредственным его продолжением. Море? Приключения? Солнце? Их не было, и то, что ничего не было, особенно остро почувствовалось на станции Армавир, где зрелый осенний покой рождал горькие мысли и мимолетные терпкие желания.

Обратная дорога была железная, стучащая и пыльная, утомительная. Ближайшие соседи – средних лет крестьянин, серьезный и симпатичный, с всклокоченными на голове и бороде волосами и частыми оспинками на широком скуластом лице, и с ним славный белобрысый парнишка, мускулистый, степенный и услужливый. Они около полугода работали малярами на туапсинской стройке и возвращались на родину, в деревню вблизи Курска. Скопив изрядную сумму, примерно в тыщонку, они везли теперь ценные приобретения: огромный блестящий самовар и огромный мешок с орехами и еще всякую всячину, крайне необходимую в среднем крестьянском хозяйстве. Зима ждала их обеспеченная, сытая. И уяснилось, что туапсинский хаос вовсе не хаос и что без него невозможно. Как искупавшиеся в море волы показали Неверову море, так эти удачно использовавшие оживление южного порта крестьяне, двое загорелых курских маляров, торопившихся в деревню к семьям, к близким, показали ему строительство не в виде неорганизованно-грохочущего отвлеченного понятия, а в виде планомерно-разрешаемой конкретной задачи каждого трудового дня.

Перелистав столичные газеты, где из десяти строк девять посвящены были злободневным, но уже перезрелым вопросом о «позиции оппозиции», Неверов подумал, что конечное бессилие чистого теоретического разума объясняется бездействием, отрывом от живого, всеобщего или точнее, отсутствием общего дела, как подкрепляющего выкладки разума доказательства. И что-то в вещах, что король философов Кант считал недоступным знанию, есть предмет дела и только дела.

Неверов курил. – Москва, так Москва. Ладно, там видно будет. Но появилось в нем странное безразличие. К морю больше не тянуло. Не хотелось и думать о нем. Хотелось хорошенько выспаться. Москва начинала являться в образе бесконечного Цветного бульвара, где вместо цветов – что ни дом, то вывеска: «Китайская прачечная». Там тепло и тихо и там можно забыться.

Дорога, каких много. Сидишь и качаешься. Вдруг взглянешь в запотелое окно, и что-то притягивающее мелькнет, и на миг оживишься, словно привиделось нечто давно-знакомое и неизведанно-нужное. Но уже преднамеренно мимо летит поезд, и снова качаешься и дремлешь, и снова, как в детстве горькую обиду, глотаешь непреложную дорожную пыль.

«Для прогрессистов дурно все, что есть, а еще хуже все то, что было, что прошло, и только для не мыслящих прогрессистов может представляться хорошим то, чего еще нет, ибо и будущее станет настоящим и прошедшим, то есть дурным. Таким образом, очевидно, что истинный прогрессист есть необходимо мрачный пессимист».

Так писал не пожелавший короны другой король философов, и чтением этой сентенции начался день Неверова, один из тех редких незадачливых дней, когда работа валится из рук и ничего не хочется делать, когда все сплошь заполнено моментами томительной бессонницы: беспомощным судорожным хватанием за любую мелочь, любой звук, запах, воспоминание; когда не хватает воздуха, а выйти на улицу на свежий воздух кажется непосильной задачей. Неверов курил, время от времени подходя к телефонному аппарату. Он садился в кресла и, сняв чудодейственную трубку, глухим голосом называл телефонистке первый попавшийся номер.

В такие дни обеспокоенные зря абоненты изредка бранились, часто вовсе никто не отзывался, но случалось, отвечали просто и разнообразно: «Алло», «Да», «Слушаю», «Что угодно», «У телефона» или издевательски-меланхолично: «Универсальный крематорий», «Охрана материнства от младенчества», «Собор Парижской Богоматери».

Целью же было соединение, ток, следствием которого иной раз возникали тихо звучавшие радио-мелодии. В таинственном звучании неведомо откуда доносящихся звуков, создававших иллюзию предвечернего шепота на морском берегу скрипки, флейты и виолы, – звуков, предназначенных всем, кому не лень снять радио- или хотя бы телефонную трубку, звуков, грубо прерываемых трижды деловитым «алло», этим истинным паролем эпохи, – с Неверовым, казалось, перекликается сама социальная фантастика нашего времени.