Александр Беленсон - Джиадэ. Роман ни о чем

Трубка громко, уверенно, четко вразумляет: «Теперь послушайте, как осуществляется участие красноармейцев в государственном строительстве»… Слова эти, плавно несомые радио-волнами, звучат как нечто ободряюще-близкое. Они кажутся естественным продолжением только что слышанной отдаленной музыкальной мелодии, теоретическим выводом из нее и ее практическим оправданием.

Прекрасной фантастикой является возможность рождения из радио-волн изящного старинного японского пейзажа, изображающего зыбкий бег освещенных восточным солнцем воздушнейших парусных лодочек и одновременно – батального полотна современности, на котором исполинский сверх-дредноут, сопровождаемый лётом снабженных моторами воинственных бабочек, пробегает вокруг земного шара с бешеной скоростью стольких-то узлов в час, под знаком расцвеченной кровью мифологической морской звезды.

В такой день в Ростов назначалась приветственная почтовая карточка, адресованная до востребования. Неверов вывел там, где пишется адрес, красными чернилами: «Ростов-Дон» и произнес это двойное наименование с такой важностью, словно то было имя не советского города, а прелестной француженки, какой-нибудь Марии-Антуанетты. Но ни Мария, ни Антуанетта не оставались растерянному воображению, – оставалась Любовь: имя это расцветило непритязательную карточку почтовой связи.

Лермонтов не вполне прав: бывают моменты, когда при всем желании немыслимо бегать за приключениями. Например, когда чудовищный грузовик-автобус с маркой Автопромторга неистово мчит вас по причудливо-тесной линии «Сочинская Ривьера-Мацеста», где вам предстоит погрузиться в тринадцатую «от сердца» серногазовую ванну. Ни до, ни после ванны, ни во время ванны бегать врачами не рекомендуется, а строго предписывается всячески отдыхать, особливо после ванны, когда только начинается подлинное ново-мацестинское действо: искупавшиеся переходят из кабинок в общую комнату с расставленными почти вплотную плетеными кушетками, чтобы отдохнуть после процедуры и в течение хотя получаса погружать пропитанные серой и газом сердца в некую сомнительную нирвану.

Да и зачем бегать, когда на ближайшей от Ривьеры остановке приключение собственной персоной пречудесно усаживается впереди вас в эту самую машину Автопромторга?

Утро выдалось холодное, очень ветренное, шел дождь, и только что усевшаяся пассажирка, показавшаяся Неверову стройной и миловидной, по-видимому, боясь простудиться, смешно обернула голову преувеличенно-большим мохнатым полотенцем. За всю дорогу она лишь раз обернулась, словно для того, чтоб уловить по выражению лица Неверова, очень ли ей не к лицу мохнатое полотенце. И, должно быть, прочитав в его взгляде ответ, что, конечно, не к лицу, но что оно нужно как временная мера, так как ни в коем случае нельзя простужаться, – она едва заметно улыбнулась. Неверов успел заметить то, что ему было важно: большой печальный рот, манеру улыбаться одними глазами, умными глазами лукавой порочной девочки, и приятных размеров ноги.

После своей тринадцатой ванны, когда он в ожидании автобуса безразлично прогуливался по скудной, но уже солнечной теплой площадке, вышло так, что она снова попалась на глаза и первая к нему подошла. Она улыбалась, в ней чувствовалось странное лихорадочное возбуждение. Повлекла его к скамейке и, назвавшись Любой Нефедовой, уселась с ним рядышком. Неверов молчал и отсутствующе улыбался.

– Мне очень нездоровится, – пожаловалась она как-то по-детски. – Видно, я все же простудилась давеча на ветру. Вы не верите? – продолжала она. – Но у меня, наверное, жар. Вот, посмотрите сами.

И, быстрым движением схватив его левую руку, она приложила ее к своему телу пониже того места, где беспомощная, полуоткрытая виднелась округлая, по-девичьи очерченная грудь. Порыв ее не удивил и нисколько не смутил Неверова, но ее доверчивость тронула его и тронуло, что у нее маленькая влажная рука. Он принялся шутить, объявил, что ей пристало имя «Фаустина», что они непременно будут друзьями и что встреча их роковая, так как сера – колдовской атрибут, и иной вздор в том же роде. Она рассеянно слушала, глядела на него и куда-то мимо него, доверчиво прижималась и всем существом своим настойчиво открывала, что близость Неверова приятна ей и успокаивает ее.

Почти весь день они не расставались. Покупали прекислый виноград, покорно жевали и сплевывали. На вопрос Неверова, почему он плох и почему стоит немногим дешевле, чем в Москве, равнодушный продавец ответил вопросом: «А пачэму в Масквэ бальшущий Крэмль, а здэсь нэту никакой Крэмль?» И, довольный собственной находчивостью, принялся разгонять полчища назойливых ос, не брезгающих и кислым виноградом на дармовщинку.

Потом ходили к морю, и Люба толково, с чувством ритма прочитала по памяти несколько неожиданных цыганских стишков из книжки «Рекорды». Вместе встречали закат, бродили по переулочкам, пили кофе по-турецки в сомнительной, очень шумной кофейне, где беседовали о самых серьезных и невероятных вещах. Меньше всего было сказано на тему о любви.

Прощались они в совершенной темноте, и всесторонне воспетая Лермонтовым луна оказалась скромной свидетельницей необыкновенного поцелуя, которым Любовь обожгла, как принято выражаться, любопытные губы Неверова.

Однако приключения опять-таки не вышло, и это по той причине, что больше они не видались. О месте и часе свидания было, правда, договорено, но на свиданье она не явилась, и трижды Неверов напрасно поджидал ее в условленном месте.

Разыскивать случайную приятельницу не было ни смысла, ни охоты. Кстати, уже проделано добросовестно все, что требовалось «от сердца». Счеты с «отдыхом вблизи моря» спешно заканчивались. Получены и прощальные последние розы, пахнущие скорее изящной хрупкостью непостоянства, нежели ароматом субтропической флоры.

Написав открытку до востребования в Ростов, Неверов подумал о том, что город этот ему вовсе незнаком: неизвестно, чем занимаются и живут его обитатели, чего они требуют от жизни, центр которой – почтамт, как относятся там к приключениям и как тайком от мужей жены ростовских штурманов бегают на почту справляться о письмах до востребования.

Одновременно из Ростова отправлялось письмо, на конверте которого значилось: «Москва. Товарищу Дмитрию Неверову. Шоссе энтузиастов, номера такие-то».

Неверов писал Нефедовой в день, отмеченный пессимизмом, от нечего делать, «на всякий случай», но открытка его так и осталась неотправленной. Нефедова вспоминалась ему маленькой обманщицей, разновидностью многочисленных на курортах искательниц приключений, интересной, но с провинциальными причудами. Ему нравилось, что она не стриженая и что с ней приятно побеседовать. И ему казалось, что она без достаточного вкуса одевается, мало следит за своей внешностью и что у нее слишком большой рот, притом она и не блондинка. Вспоминая все это, он иронически-раздумчиво запел: