Александр Беленсон - Джиадэ. Роман ни о чем

– Так ведь это, кажется, Пешков сочинил?

– Что же, что Пешков. Не он один сочинял: и я не пешка, то же самое сочинил.

– Это уж не моего ума дело, другие критики разберутся. А вы, милостивый гостоварищ, лучше мне напрямки скажите, статейку-то мою печатать будете?

– Нет, знаете ли, воздержимся.

Невменяемов, поняв намек, не спеша удалился из редакции, унося с собой собственную философию жизни.

– Изергиль, Изергиль. Изверги, извели, – бормотал он про себя на улице. – Эх, Изергиль, ведьма старая!

Это по адресу бедного любителя жизни, редактора.

ОДИННАДЦАТЫЙ ЭПИЗОД

После нескольких сеансов Киса неожиданно для Невменяемова очутилась в его комнате с небольшим, но вместительным чемоданом явственно свиной кожи.

Он не понял:

– Ты собираешься путешествовать и по пути на вокзал зашла проститься? Ну, ну, езжай! Счастливо! Личные проводы – личные слезы… Надеюсь, еще увидимся. Ведь как это там, не с горой холостяк встретится, так с горем?

– Нет, не путешествовать собираюсь, а жить здесь.

– Опять жизнь, – подумал тоскливо Невменяемов. – Далась она им.

– Если я твоя жена, – пояснила Киса, – то и должна жить у тебя.

– Жена? Жениться не лапоть надеть. Когда же мы поженились?

– Перед дождиком в четверг. Проходили мимо комиссариата, зашли и повенчались.

– Ты хочешь сказать: позаписались.

– Как сказать, безразлично, только я теперь твоя фактическая жена.

– С чем себя и поздравляю. Сколько времени терпел, крепился, а вот незаметно, понемногу одолело-таки меня, тихой сапой осилило. Что же, за ветеринарным врачом посылать прикажешь?

– Да ты, Яков, обалдел на радостях, право. Зачем мне ветеринара? Я, слава богу, пока еще не кошка.

– Кисой рекомендовалась, а нынче «не кошка». Все вы, коли на то пошло, кошки блудливые.

Киса рассердилась, затем от обиды разрыдалась, а потом усиленно и даже демонстративно напудрила «Клитией» хорошенькое свое личико.

Вечером они отправились в кинематограф на первый сеанс, где Невменяемов, пока шла видовая, набросал непринужденно экспромтные стишки:

ДВЕНАДЦАТЫЙ ЭПИЗОД

В полночь пароходик «Чайка» отчалил от петергофской пристани. Царский дворец, Английский парк, Версальские фонтаны – позади. В нижней каюте, начиненной раскрасневшимися экскурсантами, как бочка подмоченным порохом, темно и душно. Вокруг на петербургском море «шторм».

Киса полудремотно припоминает обрывки последней просмотренной фильмы. Невменяемов мечтает: если родится девочка, назову Верой, или нет, лучше – Жаннетон. Вера чисто по-русски, православно. Жаннетон римско-католически, иностранно, странно, как чужие далекие страны, рано ранившие сердце несбыточностью, чудесным несоответствием назначению.

– Если мальчик – Жаном: пусть будет на первый взгляд вроде Жан-Жака. Сделаю его огородником, чтобы сажал разные стрючки, укроп; а не то, так сделаю его омом летре – homme lettre. Впрочем, Летре – это, кажется, имя некоего просвещенного позитивиста-якобинца, а ом – священнейшее слово в буддийской религии браминов.

Подрастет мальчишка. – Знаете, удивительно до чего на вас стал похож, разбойник. Вылитый папаша Невменяемов.

– Не в меня, не в меня, не в меня ему выйти.

– В кого же? дозвольте интересоваться.

– В натурального француза, вот в кого. В товарища Руссо Жан-Жака.

– Вон оно что. Младенец, а подите ж, сколько ехидства обнаружил.

– Не в меня он. И не нужен вовсе мне мальчик. И девочка не нужна, никаких не надо девочек!

– Боже, как элегантна Элен Рихтер! – лепечет Киса. – Какие на ней умопомрачительные костюмы, и сколько раз она в одной картине переодевается.

– Что? Элен элегантна? Елена Прекрасная? Совершенно справедливо. Истинная парижанка: много раз раздевалась для каждого Париса. Лучше без девочек. Лучше «Чайка». Летит себе сквозь петербургские штормы прямо в улицу Красных Зорь.

– Ну, что смешного? Всё позади, позади.

Так Невменяемов мечтает, и тает меч его сусальный, которым собирался он поразить дракона.

Все на борьбу с паразитами! На трудовой паразитный фронт. Но поразительно вот что: в итоге афронт, оттого что и паразит и покоритель его одинаково протягивают ноги. Только не чайка: у нее вместо ног прехорошенькие крылья. Слышите: она пронзительно гудит у самого Николаевского моста.

Все очень просто. А всего проще маленькое объявление на парадных дверях, аншлаг: выбыли. Выбыли неизвестно куда и когда.

Да, вы были. А это что-нибудь да значит. Неспроста.

ТРИНАДЦАТЫЙ ЭПИЗОД

Шел Невменяемов на службу и не доходя Красных ворот поравнялся с каким-то шикарным оборванцем, задел его нечаянно. Обернулся, чтоб извиниться, а портфель лица и профиль лица очень ему знакомы. Тот выругался и, наступая на Невменяемова, стал укорять его: «Эх, ты! И не стыдно тебе по улицам ходить с такой премерзостной рожей? Ведь рожа-то у тебя, братишка, арестантская».

– Вы очень уж преувеличиваете, – уклончиво объяснил Невменяемов. – По-видимому, у меня и действительно лицо по наружному виду категорически несимпатичное, но вы через край хватили. Помилуйте, я же женатый человек, муж безо всякой аллегории. Между тем, эпитет рожа звучит иносказательно: оно и роженицу при этом в виду иметь можно и рожистое воспаление сколько угодно заподозрить.

– А вот я тебя по роже твоей богомерзкой смажу, тогда и увидишь воспаление.

– Это было бы явно незакономерно и причинило бы неизгладимый ущерб казенному имуществу. Кроме того, еще Пушкин, если помните, обмолвился: «Поэта можешь ты побить, но гражданина не обязан».

– Да ты постой, мне наробразина твоя что-то уж больно знакома, – не унимался оборванец. – Не в красной ли газете я ее пропечатанной видел? Вспомнил. Ведь это ты, мошенник этакой, со мной вместе наробраз грабил! – Здесь разоблачитель Невменяемова принял весьма недвусмысленную позу. Они пока что приблизились к величественному средневековому зданию, вместилищу государственного морга.