Александр Беленсон - Джиадэ. Роман ни о чем

– Все равно, – говорит, – я не отступлюсь. В ваших же кровных интересах отдать приватно-доцентно без скандала и запаха гражданской крови пострадавшего индивида.

– Хорошо, – говорю, – пусть по-твоему: бери же, жадоба, коли без жакоба на том свете прожить не умеешь. Только каким манером ты стул с собой увезешь, в отношении нормальной тяжести, если ты теперь, прости меня, вполне задушевное существо и без достаточного весу в нашем коммунистическом обществе?

– Это уж, – грит, – никак не ваша забота, а насчет тяжести не сомневайтесь, потому что для меня в нынешнем моем крайне бедственном состоянии духа притяжения в пространстве и никаких масс не существует.

– Масс не существует? Ну и птица! Как же это ты, брат, сестричка то есть, трудящие массы отрицаешь? За этот мистический уклон по головке не погладят: смысл слов твоих прямо вредоносный, хуже опиума для народного самоуправства.

Тут невидимый посетитель вместо возражения по существу дискуссии не то запел, не то просто присвистнул на какой-то невразумительный мне мотив, вроде популярного мотива из совоперетки «Чужая жена и муж под кроватью». Затем без троекратного предупреждения разом выхватил из-под меня стул жакоб и был с ним таков, разорив мой вполне целомудренный супружеский альков.

Каков Яков Невменяемов! А еще специфически ответственный покойник. Расторгуешься вот с таким. По причине каковой вышеизложенной птички среднего рода и возраста я и лишился бесповоротно законно принадлежащего мне наследственного имущества, в свой черед пострадав от нахального в высшей степени якобинства, о чем надлежало бы возгласить сквозь все громкокричатели территории.

СЕМНАДЦАТЫЙ ЭПИЗОД

Впоследствии времени, как это со временем случается, имя Невменяемова очень даже прославилось, и одна предприимчивая редакция опубликовала, что дескать, не имеются ли у граждан за сверхурочное вознаграждение неизданные письменные рукописи или статейки посмертного мыслителя.

У меня-то, положим, сыскалась ценнейшая рукопись покойного, писанная в заумных тонах и оригинальном стиле чистейшей русской прозы под филозофическим заголовком:

ИСПЫТАНИЕ ЛЮБОВЬЮ

(Роман во многих частях)

ПЕРВЫЙ ПОДГОТОВИТЕЛЬНЫЙ НАБРОСОК ЧАСТИ ПЕРВОЙ

ЭСКИЗ ВСТУПИТЕЛЬНОЙ ГЛАВЫ

(Отрывок из введения)

Далее следует, само собой, ниженачертанный текст, который руководящими критиками-пионерами, конечно же, признан будет наиболее примечательным словесным памятником грядущей наиславнейшей эпохи:

«Слова – знаки, и значит, не может быть вдохновенно-бессмысленных словообразований.

Восторги совратителя, жаждущего анестезии волеизъявления. Настороженные лица непотребствующих графоманов. Пирамидальные энциклики анафематствующего иерарха, посвященного архистратигом.

Все это давит, гнетет, препятствует погрузиться в приятнейшее духу состояние предпраздничного в сумерки отдохновения восторженных вымыслов.

О торичеллиева простота нравов, когда самый безнравственный из смехотворных соблазнителей проваливается наподобие романтического носа, лишенного прелести утилитарных возлияний.

О святейшая пустота густонаселенных призраками окрестностей, окрест которых расстилаются безбрежности отрешенностей.

О, наконец, неэвклидова относительность беспамятств и раздвоенностей, поражающих воображение, волнующих нежнокудрые завитки переживаний.

Все это – нежащие прихоти синеглазия, полномочно расположившегося в районе прифронтовой полосы сердечной сверхопаленности.

Из строго-архитектонических капителей вылупливаются капиллярности странные, как неразгаданная кофейная гуща. Ладно, погадаем.

Семерка – превратности, туз – судебный удар, Дамоклов меч желанного свидания на полдороге. А масти во всем великолепии мстительных разновидностей, а периферия маститых, бесстыдно протирающих временное полотнище эпохи с ее эпохальными перезвончиками? Бубны – гитарическая эпоха романсных клавирабендов, канделябренно насыщенных грубейшими и нежнейшими чувственными суевериями.

Такова эта стройная полногрудая дама с бесценным страусовым пером подмышкой, усыпанной драгоценностями. Радуга рыжеватых отливов провинциального доморощенного моря. Каприз пылкого рыцарства, ополчившегося на рыцаря под противогазовой черной маской. След бессонной ночи. Стыд непрерывных поцелуев, непереносимых для слуха эстетоведки.

И щурясь стыдливо, меж тузом и семеркой полулегла дама бубен.

Здесь начало начал, точка разновидностей и вполне реальные виды на будущее, обеспеченное удовольствиями удовлетворенных каждое утро волеизъявлений.

Здесь «пи» рационализма, здесь теория пиршествующего странника, возлежащего на облаке из стеганного рукой монашек гагачьего пуха, в котором сладостно тонешь, прижимая к сердцу таинственный амулет, недавно позабытый подарок покинутой невесты, млеющей в полутемной, нарядной светелке, утопающей, бесстрастно вздрагивая, в душных волнах луноподобного и нецеломудренного вовсе газа.

События алогичны, хотя последовательны вне пространства и времени, обремененного вещественностью координат.

От Нантского эдикта до программы эрфуртовских крестоносцев. От прекраснейшей во веки веков звезды Людовика до мерно вытряхиваемой сентиментальной глиняной трубки мира воинственно попыхивающего Атиллы.

События опровергаются небытием, опровергаемым устремленностью быть и даже по мере возможности быть взаимно влюбленным.

Кто без крайней надобности доверится женщине, щеголяющей в интервалах упруго-торчащим соском – этим чувственным знаменем своего журчащего успокоительно притворства? Никто не поверит обещаниям фрагментарного блаженства, параболически соединяющего земные души с небесными телами, метеорологически кидаемыми вниз венценосно улыбающимся футболистом.

Тогда-то, тогда-то свершается и о прохладные стенки сложенных по-молитвенному ладоней внезапно ударяется мягкотелое звездообразное синеглазие, поражающее остановившееся воображение и обязывающее ко множеству сверхъестественных соображений и непререкаемых решимостей.

И в каждую пору проникает неприязненность беспечности, соединенная с готической легкостью сновидений и прочих херувимов. Путь неясен, но прост. О любви не приходится думать.

Сфинкс умно и покорно лижет виноватое колено милой, нечаянно обнажившееся.

Сердца обожжены ранней предутренней прохладой».

У меня-то, положим, сыскалось писанное рукой покойного грандиознейшее по замыслу незаконченное начало поэмы его, коей белые стихи искусно перемежаются с иными стихами, вовсе не белыми; в коей поэт являет собой неугасимый неложный маяк, озаряющий окрестный мрак, перед коим (поэтом) все нынешние наши поэты – бедные: