Александр Беленсон - Джиадэ. Роман ни о чем

Шел себе автор однажды по Столешникову переулку по случаю воскресного дня, и, не доходя обетованных «густых и сбитых сливок», попадись автору газетчик-мальчишка, во весь дух выкликавший: «“Вечерняя Москва”! Утренний выпуск! Попытка к землетрясению в Москве! Повышение квартирной платы!» Сообразив сразу же фактическую подоплеку возглашенных известий, автор живо сбегал домой, чтобы пометить в своей записной книжке ценное наблюдение над подземными толчками, а потом уж слишком поздно оказалось возвратиться за сливками, и они остались густыми без видимой пользы для читателя.

Вот так-то наподобие Афродиты Анадиомены, родившейся из пены морских волн Красного моря, – из пенки сбитых сливок к вящему удивлению самого автора родился дивный и странный образ не жакобинца, а Невменяемова, прикидывающегося то выдвиженцем-профработником, то райской птичкой, заявляющейся внезапно к обывателям беспартийным и сочувствующим в полнейшем прозоперении.

«И получился прелестный сюжет для повести».

Москва. Февраль 1926 г.

ТЕЗУС ПЕРВЫЙ

СЛОВО ДЕРЖАВИНА

Державное слово не шутка, и некий живописец, внезапно хватив себя кулаком что было мочи по лбу, схватил второпях палитру, кисть для бритья, тушь, пастельные краски, смешал, растер их по всем правилам искусства и за то время, какое требовалось для появления реальнейшей шишки, имевшей украсить творческий его лоб, мигом изобразил следующий вполне натурный пейзаж: небезызвестный Неменяемов, безусловный муж и деятель на некоем поприще, выбрав стул красного дерева стиля «жакобус» постаринней и попроще, уселся и сидит себе, посиживает да пушистый ус покручивает в ожиданьи гостьи с косичкой и словечком ласковым: «Пожалте бриться».

В ярких сусальных красках рисуется ему пройденный путь, на котором ничего путного не свершил он, и, смахнув капнувшую на порыжелый ус непрошенную гостью, густым отстоявшимся баском произносит он про себя меланхолически, выговаривая слово «все» как правобережный украинец: « Усы там будем».

Подобный пейзаж любому мазилке – по лбу, по плечу ж разве что Корреджу.

ТЕЗУС ВТОРОЙ

ВОСХИЩЕНИЕ ГОГОЛЯ

Также и живописатель, вдохновившись комментарием автора переписки с посмертными друзьями, тщится и тужится выразить в словах невыразимое: странную гостью, разящую бритвой гражданина Неменяемова, сидящего и накручивающего ус на ус в рассуждении благочестивом, чего бы поесть в этакий воистину постный денек.

Восхищается от души автор переписки: «Кто, кроме Державина, осмелился бы соединить такое дело, каково ожидание смерти, с таким ничтожным действием, каково кручение усов! Но как через это ощутительнее видимость самого мужа и какое меланхолически-глубокое чувство остается в душе!»

Восхищается и сей герой, восседающий с индивидуальной мыслью: «Сам с усам». И что есть мочи крутит да накручивает, давая полную волю реалистической своей фантазии. И все кругом, не щадя живота и затрат, восхищаются, каждый в свой момент.

А гостья хвать-похвать за бритву да с места в карьер, этак картавя, грассируя: «Не беспокоит?»

ТЕЗУС ТРЕТИЙ

БЕСПОКОИТ

«Не беспокоит, не бес покоит, небес покоит нас урна ве-е-ечна-а-я», – бравурно отзываются, разливаясь по всей природе, игривые колокольчики. И словно локончики шаловливого дитяти, развеваются по всей природе траурные знамения. И газетные поля отзываются об отозванном одобрительной нонпарелью объявлений:

«Скончался после непродолжительной, но длительной болезни, о чем сослуживцев и друзей без помощи посмертной переписки извещает убитая горем жена».

«И не горем и не жена. Эх, семью проворонил. Семью-ноль – ноль, семью-я – я», – посмеивается душа себе в бороду за неимением усов.

И развиваются по всей природе бренные останки и чего-чего только из них не произрастет на пользу и потребление наспех подрастающего потомка, кушающего нежинский огурчик, беседующего с алжирским бэем, действующего на поприщах и вообще – в ус себе не дующего.

ТЕЗУС ЧЕТВЕРТЫЙ

О ДВУХ КОРОВАХ

– Дайте, голубчик, хоть минимум реализма или неореалистическое – что ли, а то ведь здесь у вас голая фантастика, опять же и насчет формы… – сказал редактор, ласково протягивая рукопись.

– Теперь голубчиков нет, – сурово ответил автор, хватая рукопись. – А насчет повествования не о реалистическом это мы в лучшем виде предоставим. Что ж касаемо формы, так не потрудитесь ли припомнить, как однажды Пушкин очень разбранил Гоголя за резкий отзыв о Мольере, сказавши, что «в великих писателях нечего смотреть на форму и что куда бы он ни положил добро свое, – бери его, а не ломайся».

И вышел он из редакторского убранного со вкусом кабинета, кривя бледные губы, дрожавшие, как заарестованный среди ночи спекулянт-мануфактурщик. Придя домой и разоблачившись, принялся усердно перечитывать рукопись, начинавшуюся так:

«Такого-то числа в таком-то часу дня в магазин Чаеуправления, что на Петровке, пришли без предупреждения две прилично одетые коровы и, выстояв сколько надо в очереди и выпотев сколько установлено, вежливо спросили себе фунт кофе мокка, тотчас отпущенный усатым продавцом. Выйдя ж из магазина с покупкой, на виду собравшейся публики и лотошных торговцев бюстгальтерами, преспокойно уселись в такси и скрылись в неизвестном направлении.

Случай этот, будучи распубликован, заставил обывателя выругаться: “Хорошенькие порядки в этом Чаеуправлении! Порядочным покупателям ответ известно какой: „Извините-с, кофе для продажи не имеется", а каким-то коровам преспокойно отпускается. Безобразие! И еще агитируют по радио по всем радиусам о пользе режима рационализации!”

Успешно излив свое возмущение, обыватель переходит к очередным домашним делам. Действительно, пусть коровы, пусть на Петровке, – что в этом особенного, сверхнатурного? Шли они наверное, как и прочая публика, не по тротуару, а по мостовой, держась правой стороны. Если промеж себя беседовали, то не иначе, как на аполитические темы: о прелестных моделях в ателье мод, вообще – о разных дамских нуждах, относящихся, с одной стороны, к сфере дамского туалета, но с другой стороны, и не к сфере туалета, а как бы к иной, смежной области, гораздо более завлекательной и многообещающей впереди, впрочем, отнюдь не только впереди.

Одним словом, решительно ничего антиобщественного, пасквильного в подобном происшествии не заключалось. Действительно, если в нас, в каждом из нас живет, нимало даже не уплотняясь, скотинство, – как это доказано потомственными дарвинистами, – то почему же с чисто научной точки не допустить, что и скотине не чуждо многое человеческое? Почему не признать за ней, в соответствии со статутами Лиги наций, священных прав на некоторые устремлении, выходящие за ограниченные пределы скотского состояния?