Александр Беленсон - Джиадэ. Роман ни о чем

– Погодите-ка, – сказал Невменяемов, осененный свыше. – И мне очень знаком портфиль лица вашего. Но, во-первых, зачем непременно мошенничество? Мне кажется, вас, товарищ, по матушке… запамятовал, но мы встречались даже с вами в одной полупочтенной редакции, а во-вторых, взвесьте, пожалуйста: я есть служащий госморга этого самого, так с какой же стати стал бы я, пренебрегая конституцией, грабить не то надлежащее учреждение, в котором сам служу, а какое-то постороннее!

– А ты не врешь? – спросил некто, сбитый с позиции убедительностью такого соображения.

– Чего же мне врать. Вы сами сейчас убедитесь: в этот подъезд как в раку войду, значит без врак здесь и служу.

Таким образом он благополучно, хотя и с моральным ущербом, отделался от странного своего критика; встреча эта произвела, однако, на Невменяемова самое тягостное и неизгладимое впечатление.

ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ ЭПИЗОД

Духов день объявлен был в приказе днем особенно присутственным, но объявление об этом как-то миновало Невменяемова, и с утра, встав пораньше, он пошел не на службу, а в церковь, в храм св. Архидиакона Евпла, что на Мясницкой, коли не срыт еще, насупротив Армяногрегорианского переулка, – да так весь день и провел по-праздничному.

На службе ему поставили на вид: неисправность. Он немного поспорил с начальством. Ему говорят: «Манкировать стали, на службу не ходите», а он: «Нет, хожу – всю как есть службу выстоял». С ним об одном, а он о другом. Ведь служба службе рознь: иная к розни ведет, а иная наоборот.

Происшествие это вконец надломило душевные свойства Невменяемова. Стала у него частенько голова побаливать, даже когда не думал он разные мысли, и то болела. Вступились врачи – хранители здоровья, одним словом охранники. Выстукали, вынюхали всё, что полагается по букве законоведения человеческой анатомии.

– Да вы на что, собственно, жалуетесь?

– Незаслуженно пожаловали меня званием президента разъединенных штатов Европы и Тибета – больше не на что жаловаться.

– Дело ясное, – заявили охранники, – у вас mania grandiosa.

– Маня мне не угроза, – обиженно скороговоркой пробурчал Невменяемов. – А платить дороже как по установленной Горездравом таксе я, извиняюсь, не намерен: не на мерина напали.

Стал он как-то заговариваться, но и заговор облегчения не приносил. Он совсем загрустил и даже любимую гитару свою забросил. А был, как сказано, большим художником эфтого душещипательного таборного дела.

ПЯТНАДЦАТЫЙ ЭПИЗОД

«Раки живые красные! раки!» – кричал на улице под самыми окнами бодрый по обыкновению торговец. «Враки» – хотелось бы в ответ прокричать нараспев Невменяемову, но уже было это неосуществимо: помер он как был, в браке. Совсем помер, скончался.

Похороны устроены были гражданские без набальзамирования. «Впереди не несли креста, ни один священник не проводил его», и за жизнь Кисы не приходилось бояться, как некогда боялись за жизнь вертеровой Лотты.

Над свеженькой могилой сослуживец покойного, заведующий лицензиями бывший лицеист Философемин, в юности весьма владевший и даром и дарами речи, «зачитал» несколько юбилейных слов: «Спи, если хочешь и можешь спать, безвременный товарищ Невменяемов. Спи без времени, а стало быть и без денег. Ты был плохим товарищем, хотя и не во всех смыслах, плохим мужем, хотя опять же не во всех смыслах, и наконец проникновенным мыслителем, последнее без никакой двусмысленности. Но мыслями своими, исполненными грации, ты накануне эмиграции из этого мира, то есть юдоли скорби, не пожелал поделиться с нами хотя бы в кратких экспозе. Напрасно, Яков, пренебрег ты этим. Ну, что возьмешь с тебя, мертвого? Усни же в своем районном мавзолее, кандидат навеки в праведники. Спи как можешь тихо и мирно, в полном смысле слова бывший Невменяемов.

История реэволюции российской общественности отметит, что и ты применительно к обстоятельствам сиживал на пресловутом стуле красного дерева жакоб, представляющем ныне и присно колоссальную музейную ценность, но стул сей под твоим мужественным седалищем никогда не был двуличным и лицемерным в отношении двух стульев, между которых иные принципиально примазываются.

Такова-то была твоя позиция на житейском поприще, позиция диаметрально враждебная раскольнической оппозиции. А теперь что осталось от тебя? Труп вместе с этим самым запахом. Между тем буржуазные экономисты Адам и Смит проводили ту теорию, будто труп врага «всегда хорошо пахнет», но Маркс перед выходом в свет набросков к первой главе последнего тома капитальнейшего своего труда «Проблемы борьбы за завоевание частного капитала в обстановке капиталистического головокружения» выразился, посоветовавшись с Энгельсом, в том смысле, что труп врага вовсе не всегда очень хорошо пахнет и что только тщательным дифференциальным анализом можно определить, что именно думает про себя предпринять покойник в зависимости от свойств и направления этого самого трупного запаха.

Итак, как выше зачитано, усни поскорей, Невменяемов, и не поминай, брат, лихо.

Вы же, граждане, и вы, товарищи этих самых граждан, извлеките из урны дорогого покойничка все уроки Октября и киньте их в лицо прислужникам капитализма. Невменяемов, между нами говоря, в некотором роде стабилизовался. Ну и черт с ним! А нам, любезные граждане и их уважаемые товарищи, наплевать с высоты известной колокольни на черта вместе с чертовой бабкой, адекватной бабушке русской революции. А покойничкам тем куролесить и октябрят пужать воли не дадим. Баста. Да здравствует стандартизация! Ура!»

Оставшиеся после преставившегося: препикантная жена Киса, несколько малолетних котят и кое-какой скарб – распределились. Распродав скарб с глубокой скорбью, выбыла в провинцию поправляться убитая горем молодая жена, котят разобрали соседи, а стул красного дерева старинный, александровской эпохи, жакоб, согласно выраженной покойным воле, перешел в мои благожелательные руки, принявшие эту реликвию яко священную хоругвь.

ШЕСТНАДЦАТЫЙ ЭПИЗОД

Сижу это я в один «прекрасный день» – а почему прекрасный, неизвестно – на своем стуле как полагается, то есть без задней мысли, и вдруг чувствую, впорхнуло этаким гоголем в комнату что-то легкое, нездешнее, по облику своему вроде птички и в полном производственном оперении, прозоперении, хотя, должен признаться, глазу моему ничего решительно не видать. Оказалось, то Невменяемов. В модном плаще и шляпа серая борсалина в руках, вроде как на Страстной у монумента пушкинского.

– Отдавайте, – говорит, – мне мой стул.

– Как это так, Яков? – отвечаю я. – Как же это так, Жак? Ведь ты стул завещал мне по-приятельски, а ныне появляешься с признаками насилия, не считаясь даже с моей экстерриториальностью. Если взаправду ты заделался райской птичкой, то оно вовсе не к лицу тебе. Послушайся нелицеприятного совета: брось ты это недоброе дело и пристройся-ка в хор церковный сверхштатным певчим. Это мы в церкви живой живо сорганизуем.