Александр Беленсон - Джиадэ. Роман ни о чем

Однако поиски последовательного воплощения софиологии Соловьева или Карсавина в «Джиадэ» были бы напрасным делом. Лугин весьма далек, скажем, от карсавинской «острейшей “христианизации”» гностицизма, отмеченной в цитировавшейся статье В. Назаровым; его София-Джиадэ мнится чуть ли не какой-то развратно-невинной вольтерьянкой. «Французский рационализм и рационалистический мистицизм оказались развратителями человека, большого почитателя этих специфических направлений», – вздохнул по указанному поводу некий довольно проницательный критик [27] Замошкин Н. [Рец. на: Лугин А. Джиадэ: Роман ни о чем.] // Новый мир. 1929. Кн. 1. С. 301–302. .

Игровая стихия и тотальная ирония «Джиадэ» размывают всякое подобие гностической стройности. И софиологический гностицизм Карсавина, и софиология Соловьева, и сами фигуры Соловьева и его последователей, рыцарей Прекрасной Дамы из числа русских символистов, их тексты и биографии, любовь земная и любовь небесная используются в качестве своего рода игровой, иронической подложки, на которой разворачивается подлинное действие. Подобало бы с еле заметной улыбкой сказать – действо, ибо это не что иное, как приключения души (о чем, в сущности, и повествует любой уважающий себя мистический роман).

«“Серафита” Бальзака – все-таки слишком еще “о чем”» – сетует в начале «Джиадэ» Генрих. Выше мы, кажется, уже ответили на вопрос, о чем «Джиадэ». И все-таки – «о чем» роман?

Предупредительно названная автором «Серафита» – звено в той цепочке пунктиром намеченных претекстов, что объединяет проникнутый представлениями Сведенборга роман Бальзака, «Восстание ангелов» А. Франса, «Влюбленного дьявола» Ж. Казота и собственно образ Казота. Все три вещи так или иначе говорят о трансфигурации, вочеловечивании ангелов (Бальзак, Франс), элементалей (Франс) и демонов (Казот). «Джиадэ не была ангелом, вопреки уверениям влюбленного в нее Генриха, но она и не была женщиной в том смысле, какой этому слову придала французская литература. Была ли она “саламандрой”? Не думаю» – лукавит Лугин. Ровно наоборот: Джиадэ и ангел, и описанная Франсом по следам Парацельса и Монфокона де Виллара прекрасная саламандра, спутница философов.

«Ангелическая» тема нарастает крещендо, пока через препарированный «Апокалипсис наших дней» В. Розанова не приходит к восстанию ангелов, к Казоту, мартинисту, провидцу и жертве Французской революции. «Демон овладел ими», – писал Казот о своих бывших собратьях-мартинистах. Демоном, в сопровождении лермонтовской Тамары (с блоковским «миньоном» во рту), предстает Генрих-революционер. Лугин цитирует письма Казота, но ведь

корреспонденция Казота постепенно, шаг за шагом, знакомит читателя с его сожалениями по поводу пагубного выбора, сделанного его бывшими братьями по секте, и рассказывает об одиноких попытках борьбы с политической эрой, в которой он видел роковое царство Антихриста, тогда как иллюминаты радостно приветствовали приход невидимого Спасителя. Те, кого Казот считал демонами, выглядели в их глазах божественными духами-мстителями [28] Нерваль Ж. де. Жак Казот. // Иностранная литература. 2000. № 4. .

Итак, не восстание ангелов, а бунт вочеловеченных демонов, победоносный Сатана, сам обращающийся, по Франсу, в побежденного демиурга – такой видит Лугин революцию. «Какой смысл в том, чтобы люди не подчинялись Иалдаваофу, если дух его все еще живет в них, если они, подобно ему, завистливы, склонны к насилию и раздорам, алчны, враждебны искусству и красоте? Какой смысл в том, что они отвергли свирепого демиурга, раз они отказываются слушать дружественных демонов, несущих им познание истины, – Диониса, Аполлона и Муз?» – спрашивает он устами Франса. «Победа – дух и что в нас, и только в нас самих, должны мы побороть и уничтожить Иалдаваофа».

По мере нисхождения души, погружения ее в повседневную суету в «Джиадэ» исчезают последние остатки «софиологии», текст насыщается (зачастую девиантной) эротикой, мельчает единый и многоликий герой вплоть до почти зощенковского Невменяемова-Неменяемова. Но все же и в «земной любви» находит этот герой высший смысл, приравнивая ее к вере, как безымянный повествователь в «Блаженной исповеди» или – в отсутствие таковой – к федоровскому «общему делу» и тем самым залогу бессмертия, как Неверов в «Мимолетностях».

Структуры низводятся до уровня каламбуров; словесная игра, идущая от райка, от ранних футуристических опусов, от Беленсона «Забавных стишков» 1914 года – захлестывает роман, становясь, по определению И. Лощилова, «генератором текстопорождения» [29] См. Лощилов И. Е., «Разве на каламбуре, на игре верой можно построить роман?»: О прозе А. Беленсона (в печати). . Это назойливое плетение каламбурных словес, порой граничащее с безвкусицей – пожалуй, самая слабая черта «Джиадэ». Удивительно, что именно эту каламбурность, судя по всему, развивал далее Лугин в своей ненайденной повести «Комедь звенящая», отправленной летом 1929 г. на отзыв М. Горькому. Горький, несомненно заметивший в полученной ранее «Джиадэ» шуточки о «старушке Изергиль» и «любителях жизни», ответил резкой отповедью и обидным сравнением с лубочным писателем М. Евстигнеевым (1832–1885):

Мне кажется, что «Комедь звенящая» написана языком балаганного деда. Такие примеры «игры слов» как: баптистская и баб тиская, спирит настырный и спирт нашатырный – я нахожу грубыми и пошлыми. Не могу согласиться с Вашим заявлением: «сатира крепко сколочена», «самостоятельно и ново по форме». Сатиры я не вижу в этой повести, но местами заметны попытки автора издеваться над вещами и явлениями, смысл которых едва ли понятен ему. Нового в этой повести – ничего нет, такие вещи писал в 80-х годах Миша Евстигнеев, человек бездарный.

«Джиадэ» мною получена и прочитана. На мой взгляд, это очень плохая книга.

Рукопись возвращаю [30] Письма М. Горького начинающим литераторам. Публ. Н. Н. Примочкиной // Литературная учеба. 1987, № 2. Эта переписка «А. Лугина» с Горьким рассматривается в указанной выше статье И. Е. Лощилова; см. также комментарии. .

Повседневность, наконец, властно вступает в свои права, нивелируя прошлое. Мир символизма еще мелькает иронической подкладкой в «Неистовом сценаристе»: на «интимном собрании людей искусства» в доме Бернардовых докладчик читает… доклад Вяч. Иванова, и сам дом кажется пародийным подобием ивановской «башни». Однако же знаменитая «башня» опрокинута здесь в советский быт, и великолепный дом о пятнадцати комнатах ждет разрушение и гибель. Поверх символистских тем пишутся не вариации, а безбашенная (Лугин порадовался бы каламбуру) пародия на советскую авантюрно-приключенскую прозу с международными интригами и заговорами, ловкими шпионами и мрачными «фашистами». (Бесплодные поиски этих «фашистов», к слову, близко напоминают финальные эпизоды «Мастера и Маргариты» М. Булгакова; «Джиадэ» вышла в начальный период работы Булгакова над романом). Пародия мало-помалу перерастает в откровенный абсурд: «Выяснилось, что задержанный – никакой не Артур, брат Кэтхен Бернардовой, и никакой не комсомолец, а просто пятидесятисемилетний и только специально омоложенный в бывшем гинекологическом институте, что на Песках, личный адъютант великого князя Николая Николаевича, продавшийся английскому генштабу и прибывший в Советскую Россию, где ему удалось втереться в комсомол, с прямым заданием выкрасть у товарища Раковского письмо, полученное им в начале повести от Понсонби». И все громче звучат зловещие нотки: