Василий Каменский - Путь энтузиаста

В Петрокове ломились беговые трибуны от напора народа и там, во время моего полета, ахнул проливной дождь.

Аппарат стало давить обильной водой, – я едва справился, чтобы сесть на дорожку бегов.

29 апреля 1912 года был объявлен мой полет в Ченстохове, – здесь также еще не видали «летающих людей».

Громадный город, в 150 тысяч населения, проявил необычайный интерес к воздушному событию.

Поэтому пришлось выбрать большое место при перегрузочной станции Герб-Келецкой железной дороги, за городской скотобойней.

К началу полета, к 5-ти час. вечера, повалила густая лава народу.

Место «аэродрома» было обтянуто канатами, которые охраняли конные войска.

Как обычно, прибыл губернатор со свитой.

Полицмейстер верхом на вороном коне наводил порядок.

Играли два оркестра музыки.

Надо сказать, что 40 процентов со сбора я «жертвовал» пожарным дружинам и детским приютам – пополам.

Поэтому пожарные явились в парадных формах и медных, блестящих касках.

Крыши окраинных домов были усеяны публикой.

Кругом – стена народу.

Словом, картина широкого массового торжества.

Я – посредине «аэродрома» с блерио.

Тут же механик и четверо рабочих для держания аппарата во время предварительной работы мотора.

И вдруг… ветер, сильный ветер. Небо – в тучах.

Рабочие с механиком схватились за крылья.

Я, скрежеща зубами от злости, решил переждать, но подъехал полицеймейстер, заявил:

– В городе несчастья – люди падают с крыш или проваливаются. Губернатор приказал лететь вам сейчас или отменить полет.

Что делать?

Отменить нельзя: в следующее воскресенье назначен полет в Вильно, заарендованы бега, внесено тысячу рублей, выпущены афиши.

На беду блеснула молния, грянул гром.

Ветер усилился.

Я решил лететь: вскочил на аэроплан.

Механик – к пропеллеру. Рабочие – за корпус.

– Контакт есть?

– Есть.

Дал знак «отпустить» и полетел против ветра.

В публике раздался рев восторга и полетели шапки, платки.

Блерио легко взмыл под ветер, но выше стало так болтать, трепать, швырять мой жидкий аэроплан, что спасенья не предвиделось.

Я стиснул зубы, сжался в комок, удесятерил волю, всячески регулировал, выравнивал.

Но все напрасно: на вираже под крыло ударил порыв вихря – я перевернулся с аппаратом на большой высоте.

Мотор перестал работать.

Ждала смерть…

Объял холод беспомощности, а в голове мгновеньями, как искры, вспыхивали картины детства: Кама, пароходы, лодки, собаки, лес…

И тут-же сознанье, что я – один, чужой и ровно никому не нужен и зачем здесь…

Все это путалось, металось и в первый, и единственный раз пожалел себя…

Дальше сковал леденящим холод, я закрыл глаза и грохнулся…

В бессознательном состоянии, разбитого, меня увезли в больницу.

Только через одиннадцать часов кончился мой обморок.

Я открыл глаза и не понял сразу: лежу в большой белой комнате, а у окна стоят два человека в сюртуках и смотрят в окно на бушующую грозу.

Зачем это все, откуда? Кто?

И когда почувствовал страшную боль во всем организме и ощутил сплошные, тугие бинты, – понял, вспомнил, крикнул:

– Доктор!

Доктора бросились к кровати, сели возле и стали успокаивать, что все скоро пройдет, что я – сильный, крепкий и вообще хороший человек.

Из докторских рассказов узнал, что меня спасла болотная вонючая грязь, куда я упал.

Что у меня, кроме правой руки, левой ноги, проломленного затылка, рассеченной губы и треснутой ключицы, – все благополучно.

Что какой-то присяжный поверенный держал пари на сто рублей и дюжину пива за мое «воскресенье из мертвых».

Что у больницы всю ночь, несмотря на грозу, дежурила большая толпа простого народу.

Что из Варшавы прибыли корреспонденты для описания катастрофы со мной.

Что весь Ченстохов обрадуется, узнав о моем возвращении к дальнейшей жизни.

Через несколько дней мне стало совсем хорошо, и даже интересно: от всероссийского аэроклуба, от «Авиаты», от авиаторов, от приятелей и неизвестных лиц я получил нежные телеграммы.

Всюду в газетах России сообщали о моем страшном паденьи.

Доктора на минуту открыли дверь в следующую комнату: там виднелись густые корзины принесенных цветов с лентами.

Мой механик пришел в больницу сообщить, что щепки от разбитого аэроплана публика растащила на память, что мотор цел и, главное, сбор был колоссальный.

Этот-же механик дал прочитать мне некрологи из местных двух газет (газеты печатались в ночь катастрофы, когда я лежал в обмороке безнадежности), где крупно было написано: «Погиб знаменитый летчик и талантливый поэт Василий Каменский».

В статьях меня возносили до гениальности, явно рассчитывая, что я не воскресну.

В конце ослепительных некрологов курсивом печаталось, что во время падения в публике случилось 23 дамских обморока.

Словом, вся эта история принесла мне такую массу приятного, что я быстро стал поправляться, удивляя врачей.

Однако, доктора советовали уехать куда-нибудь в тихую лесную глушь, чтобы там освободиться от «потрясенья».

Так и сделал.

Но прежде я отремонтировал заново свой блерио и, захватив аппарат, уехал в Пермь.

Где жить и как?

Я любил свой уральский край и давно мечтал обосноваться где-нибудь в лесной деревне, где мог бы жить каждое лето, где мог бы рыбачить, охотиться, работать по литературе и по сельскому хозяйству, – ведь у меня были знания агронома.

Вообще меня действительно – «потрясенного» нестерпимо-магнетически потянуло к земле, к здоровью; к солнцу, к зверью, к птицам, к деревне.

На земской тройке с колокольчиками погнал по Сибирскому тракту, свернул на Насадский и здесь; в 40 верстах от Перми, приобрел землю с полями, лугами, речкой Каменкой, горным лесом.

Так родился хутор Каменка.

Ххо-хо! Отныне я чувствовал себя настоящим Робинзоном Крузо и Степаном Разиным в Жегулевских горах.

Земля – изумительная вещь, но на земле надо строиться, надо с толком организовать сельское хозяйство.

А на Каменке только земля, лесная горная глушь и никаких построек.

Пока что я поселился в ближайшей, в двух верстах от Каменки, деревне Шардино и с упорным усердием взялся за строительство «жизни на земле»: купил срубы для дома, бани, конюшен; купил лошадь, телегу и комплект земледельческих орудий.

Нанял плотников и в качестве «архитектора» сам руководил стройкой по собственным чертежам и для первого опыта сделал баню так, как здешние крестьяне не делают, – у них бани «черные» без печи, без предбанника, без трубы даже, а просто под камнями разжигают дрова, накаляя камни, чтобы после, поддавая водой, нагнать пару-жару.

И конюшни строил не по-крестьянски – с окнами, с вытяжными трубами, теплыми.