Василий Каменский - Путь энтузиаста

Не даром англичане даже табак курят – вареный на меду.

Всемирная выставка воздухоплаванья – в обширном, роскошном, полустекляннам пассаже «Олимпия». Под потолком – дирижабль.

Здесь весь «цвет» Лондона: лорды, герцоги, графы, бароны, маркизы, сэры, мистеры, миссис, мисс, лэди, дэнди.

Много приезжих иностранцев из высших сфер.

Картина исключительной чопорности, важности, напыщенности, чванства, самообольщения и глупости.

И почему, собственно, все эти джентльмены и лэди заняты «воздухоплаваньем» – никому неизвестно.

И разглядывают они аэропланы, как коровы пианино.

К их национальной гордости следует добавить, что английских-то аэропланов на всемирной выставке у них полторы штуки, да и те сконструированы под Райта, – их представительствует английское общество авиации «Валкирия».

Разумеется, это «шокирует» гордых британцев, но они и «виду не показывают», – не узнаешь.

Зато веселые французы и, особенно, Фарман – торжествуют: три четверти аппаратов принадлежат им

На аэродроме в Гендоне, около Лондона, пустота первоначалия: несколько ангаров и столько же аэропланов французских систем, – вот и все.

Аппараты – райты «Валкирии» находятся в стадии пробных полетов.

Пока-что на аэродроме больше играют в футбол и играют, скромно говоря, гениально.

Фарман смеется.

– Вот если бы англичане так летали.

А, по моему, джентльменам летать не идет, – уж очень они какие-то бескрылые, холодные, сжатые, будто в корсетах.

Председателем выставки был лорд Чемберлен.

В честь иностранных авиаторов Чемберлен (англичане его называли «Шамберлен») устроил почетный обед, на который, благодаря Лебедеву, получил приглашенье и я, как русский авиатор, хотя еще не авиатор.

Но лорду – все равно, а мне интересно, как обедают лорды, – никогда не видал.

Ровно в три часа, из минуты в минуту, к парадным дверям коричневого, старого особняка сбежалась куча автомобилей.

В темном, прохладном вестибюле все снимали пальто молча, торопливо, при помощи лакея.

Налево, в дверях, гостей встречали хозяева – рыжеватый, худой, высокий лорд и (на него похожая) супруга.

Мы прошли в гостиную, обширную комнату, где стоял рояль, черные кожаные кресла, резные стулья, на стенах – портреты королей, королев и, очевидно, государственных деятелей.

За стеклянной перегородкой виднелась столовая, – длинный, накрытый к обеду стол и высокие ожидающие стулья.

В гостиной все мы стояли кучками и тихо важно говорили.

Лебедев шепнул, что тут есть и министры.

Наконец, хозяйка распахнула стеклянную дверь и столовую:

– Плиз ю, джентельмены.

Мы вошли, сели за стол.

Лакей и горничная подавали пищу.

Тут я заметил сквозь цветные стекла другой стены, что рядом с вестибюлем – еще небольшая комната, и там за столом сидела маленькая группа бритых людей и с ними – две дамы.

Мы начали пить виски, ром, коньяк под тосты Чемберлена за процветание международной авиации, открывающей горизонты.

От щедрого, богатого обеда и обильной выпивки все почувствовали себя авиаторами и стали летать на словах фантазии о воздушном будущем.

Обед кончился пуддингом, облитым ликером и зажженным.

Мы перешли снова в гостиную, – здесь было предложено шампанское, сигары и кофе.

А в это время один за другим из отдельной комнаты стали появляться бритые люди и исполнять номера пения и, кончив, они исчезали под ленивые аплодисменты курящих джентльменов.

Последними пели две артистки, которые тоже исчезли, к сожалению.

Среди нас была только одна дама, да и та – лэди Чемберлен.

Я посматривал на всех и думал о Диккенсе: несомненно мы были одной из глав «Пиквикского клуба» или, по крайней мере, сидели, как на сцене, разыгрывая какую-то странную пьесу.

И «под занавес», после сигар и кофе, все разом поднялись и с удовольствием вышли.

Спектакль «обед у Чемберлена» кончился.

На улицах зажглись первые огни.

Стало легче, проще, веселее.

Тянуло в Италию.

Проспав на широчайших деревянных кроватях старинного отеля «Сесиль» последнюю лондонскую ночь, мы покинули Англию.

На пути через Ламанш начался отлив, и наш пароход, чуть накренившись, очутился на песках, у берегов Франции.

Я, Лебедев и еще несколько спортсменов-американцев спустились по веревочной лестнице и бросились по сырому дну бежать сквозь густой туман к Булоню, ориентируясь на паровозные свистки.

Добравшись, укатили в Париж, где я расстался с Лебедевым, чтобы взглянуть на Италию.

На день остановился в Милане, – этом древнем, музейном, застывшем «митинге» густой массы античных статуй под председательством миланского собора.

Даже тихие молящиеся итальянки в Санта-Марта-делле Трация кажутся статуями.

Несмотря на огромность, пышность и претензию казаться современным (над городом летал аэроплан), Милан – паноптикум, музей, наглядное пособие для любителей старины.

На утро – Рим.

Но столица Италии еще стариннее, хотя убедительнее по части исторических воспоминаний о Ромуле, о берегах Тибра, о семи холмах, о пожаре при Нероне, о попах в Ватикане, о римском праве, о катакомбах.

Словом, Рим кажется давно знакомым и приятельским городом с явным провинциальным уклоном, как его ловко изображают на русских провинциальных сценах в опере и драме.

Право же, Рим. – такой и есть.

И торгующие всюду итальянцы произведеньями «искусства» и бесконечными остатками древностей дополняют театральное впечатленье, азартно предлагая:

– Бона сера, купите настоящий Рим.

Но Рим – все-таки Рим, и никакое игривое состоянье путешественника не умалит его исторического достоинства.

Меня музейные города не восхищают более одного дня, и тут ничего не сделаешь, когда дальнейшее пребыванье обращается в «суку-скуку».

А вот – Неаполь! Или «посмотри и умри».

Ну, это совсем иное дело: раз – море, да еще – «неаполитанский залив» (одно названье звучит серенадой!), тысячи судов, вдали – дымящийся Везувий, синеющий остров Капри, изумительные окрестности, как Сорренто, цветистая, как бухарский голубой халат, трепетная гавань и воздух – «дыхание вселенной», – все это сплошное торжество самоцветной, единственной в мире неаполитанской легенды.

Поэты не даром щедро воспели Неаполь, и неаполитанские песни пахнут лазурью и солнцем.

Капри – памятник Максиму Горькому.

Везувий – неостывающая поэма о гибели Помпеи, Геркуланума и Стабии.

Гавань – чудесная быль о том, как моряки, уставшие скитаться по свету, черпают здесь восторженные силы для дальних плаваний.

Неаполь – это и есть распростертые объятия Италии, куда всех так непреодолимо влечет и всем хватает места для удивлений.

Между прочим, неаполитанские студенты мне рассказывали, что. недавно здесь выступали миланские футуристы, которые ратовали за освобождение Италии от бесчисленных музеев и антиквариев, превративших «страну жизни» в археологические кладбища.