Василий Каменский - Путь энтузиаста

И новые друзья, первые авиаторы: Ефимов, Васильев, Росинский, Уточкин, Лебедев.

После первых полетов на фармане с В. А. Лебедевым, я так окрылился, что земным больше не считал себя, – весь ушел на воздух, всем существом слился с аэропланом.

И песней моей – была жужжащая работа авиационных моторов.

Знаменитый спортсмен, велосипедный гонщик, авиатор, прославленный остряк, С. И. Уточкин – этот рыжий, веселый заика в котелке, говорил мне:

– Ппп-оезжай, обрат, в Париж, ттам тебя всему научат и, кстати, ллетать. А если и рразобьешься вдребезги, то оппять же в Пп-ариже, а не где-нибудь в Жжжмерйнке.

Через 24 часа после слов Уточкина я получил заграничный паспорт.

И дальше началось, завертелось все, как в кино.

Экспресс, сломя голову, катит меня в Европу.

Вот и Берлин.

Встречают огромные предберлинские рекламные плакаты.

Смотрю: прямо по крышам домов несется городская железная дорога.

Автомобиль увозит в отель.

Прежде всего – предместье Иоганнисталь – здесь аэродром, ангары, аэропланы.

В первый раз вижу «воздушный корабль» – дирижабль Цеппелина.

Здесь же идет проба нового моноплана немецкого изобретателя.

Около аппарата – сам конструктор, в авиаторском костюме (штаны и куртка соединены в одно платье), без шлема, – он – молодой, кудрявый, русый, с голубыми глазами – очень волнуется, ибо до этого никогда не летал, а тут сразу решается на полет.

Про него говорят:

– Герой. Он не желает подвергать опасности авиаторов, не зная сам, что выйдет.

Но он ничего – улыбается, проверяет фезюляж, шасси, крылья и тихонько бросает:

– Уведите подальше жену.

Садится. Заводят пропеллер.

– Контакт есть?

– Есть.

Мотор гудит.

Изобретателю дают шлем, но он. отмахивается.

Дает знак – держащие за крылья отпускают аппарат.

Моноплан долго бежит, потом круто взмывает, летит и в конце аэродрома, на вираже, стремглав, падает.

Раздается треск.

Все несутся туда.

Мимо меня на велосипеде пронёсся санитар с аптечкой.

С места катастрофы кричат:

– Жив! Жив!

Бегут фотографы с аппаратами.

Это «жив» раздается радостно кругом.

Героя ведут под-руки навстречу рыдающей жене, – он ее успокаивает, целует, садится в автомобиль, и они едут к разбитому аэроплану.

А через четверть часа – снова другой авиатор пробует другой моноплан, тоже немецкой конструкции.

Но этот удачнее: сделал круг и опустился, но чуть не налетел на снимающего фотографа, выбежавшего вперед.

Несчастный фотограф со страху перевернулся с аппаратом несколько раз.

В толпе у дирижабля я услышал:

– Кнут Гамсун.

Говорили, что здесь был Кнут Гамсун.

Вечером в артистическом кафе, на Фридрих-штрассе, я пил баварское пиво и сквозь сигарный дым и шум снова услышал:

– Кнут Гамсун.

Стал осматривать столики и сразу узнал по фотографиям: у окна в сером костюме – в крупную нитку– сидел мой любимый писатель, склонившись над тарелкой с сосисками.

Заметил, как нервно шевелились его усы с проседью и волосы не были всклокоченной шевелюрой, как на портретах.

Он деловито съел сосиски и пошел, но у самого выхода ему зааплодировали, – он снял шляпу и прибавил ходу.

А я думал о «Пане» и «Виктории»: несомненно Гамсун сам был Томасом Гланом и Иоганнесом.

Нет, нет Глан не умер в Индии от нечаянного выстрела на охоте.

Я его видел – он жив.

Из кафе я отправился в цирк – смотреть Эдипа, в постановке Макса Рейнгардта.

Эдип – Моисеи – отличный мастер голоса и игры. Постановка массовая, широкая, с прожекторами – этого нигде не видел и потому возношу Рейнгардта, как Колумба театра.

Весь следующий день провел в изумительном берлинском зоологическом саду, где одна обезьяна, когда ей давали шоколад, посылали воздушный поцелуй и говорила:

– Гут. Данке.

Бродил по зоологическому и вспоминал прекрасную хлебниковскую вещь «Зверинец» из «Садка Судей»:

«Сад, сад, где взгляд зверя больше значит, чем груды прочтенных книг.

Где орлы падают с высоких насестов, как кумиры во время землетрясения с храмов и крыш зданий».

Но никто не заметил «Зверинца» – Хлебникова.

Нет, легче не думать об этом.

Летать, летать! Лишь бы не знать обид и тяжестей на литературном базаре, где гениальность Хлебникова – самый ненужный товар.

Вперед. К цели.

Экспресс несет в Париж.

И вот – столица первого провозглашения коммуны, столица Европы, столица искусства, столица авиации.

Париж сразу кажется близким, своим городом, где, несмотря на его грандиозность, в три дня почувствуешь себя по-домашнему: кругом веселые, стрекочущие, быстрые французы.

В сравнении с полицейским, военным, чиновничьим будничным Петербургом, здесь – бурлит, клокочет вечный праздник свободной и легкой, как пух, жизни.

Париж для русского – это воля для арестанта: здесь не видишь (тюремных надзирателей николаевской рабской России.

Я поселился в «Гранд-отеле» на площади ГрандОпера, в 826-м номере.

И сразу поразился: у меня не спросили паспорта, а только записали, что № 826 занят мусье Базиль Каменским.

При каждом номере – балкончик.

С балкона, как с аэроплана, виден Париж: ажурно железная башня Эйфеля, гигантское колесо карусели, Луксорский обелиск, наполеоновской армии триумфальная арка, июльская колонна на площади Бастилии, бесконечные бульвары, собор богоматери, мосты через Сену, Пантеон – место погребения великих людей Франции.

И еще очень много всяких знаменитых, исторических возвышений и просто великолепнейших зданий высокой культуры.

Словом, Париж есть Париж, и для описанья его требуются книги и уйма времени.

Меня же в столице авиации, в этот воздушный период, интересовал только аэродром и Иссиле-Мулино, что под боком Парижа.

И тут я, действительно, был потрясен: масса ангаров, масса аэропланов различных систем, которые теперь ушли в область интересных воспоминаний о «детстве авиации», как Блерио, Фарманы, Антуанетт, Райты, Вуазены, Зоммеры, Ньепоры, Савари, Бреге, Демуазель, Сольние, Кодроны, Куртиссы, Теллье, Анрио.

И почти все изобретатели французских конструкций были здесь, в Иссиле-Мулино, на проверке пробных полетов, с каждым днем совершенствовавшихся аэропланов и авиаторов.

Шла страшная, не на жизнь, а на смерть, конкуренция авиационных фирм.

Самыми популярными в то время были: монопланы Блерио и бипланы Фарманов, Анри и Мориса.

Здесь же были школы пилотов-авиаторов и мастерские авиационных моторов.

Я решил летать на монопланах Блерио, переговорил со знаменитым изобретателем, и он послал меня прежде всего в мастерские, чтобы уметь разбирать и собирать моторы Анзани и ротативные Гнома.

Предварительная, теоретическая подготовка у меня была еще в Петербурге, – готовился у В. А. Лебедева, большого знатока-инструктора.