Василий Каменский - Путь энтузиаста

В парижских мастерских, под руководством старшего механика, я работал много, усердно, успешно и скоро самостоятельно регулировал моторы.

Явился с письмом механика к изобретателю Блерио, – он тут же, на аэродроме, усадил на двухместный моноплан, и я, в качестве пассажира-ученика, полетел, остро наблюдая за каждым движеньем молодого, веселого авиатора-инструктора, который под гул мотора кричал:

– Смотрите. Клеш свободно, – на себя – в высоту, от себя – вниз. Равняйте прямую линию. Главное, ногами регулируйте руль хвоста. Слушайте мотор. Следите за смазкой. Контакт выключаем. Планируем.

А в глазах панорама: весь Париж будто встал на дыбы и качается, как исполинский корабль.

Но тут не до впечатлений: каждая секунда на учете.

На земле авиатор улыбается:

– Все очень просто – надо только уметь.

А в это время – трах! – кто-то грохнулся аэропланом об землю, – только столбик пыли повис над разбитым аппаратом.

Суматоха. Беготня.

Мой инструктор курит спокойно:

– Это Антуанетт. Красивые, но плохие аппараты. Разбили тридцать тысяч франков.

После шести учебных полетов – раз в сутки, т. к. много было учеников, мне дали, наконец, сесть на блерио с мотором Анзани, но не для полета.

Сначала надо было научиться «регулировать», т. е. пустив мотор на полный газ, бегать по аэродрому с поднятым хвостом аппарата.

Это называлось: «почувствовать хвост».

О, какое это было неповторимое счастье – остаться одному на аэроплане и в первый раз в жизни помчаться по аэродрому.

От быстроты выкатывались слезы, а лицо обрызгивалось распыленным касторовым маслом, которым смазывался мотор.

Я чутко «почувствовал хвост», сделал круг и вернулся.

Тут бы только и нажимать дальше, но большое количество учеников разных национальностей создали очереди, и при этом за отдельную плату стали давать учиться вне очереди и справедливости.

Меня вызвали в контору дирекции и попросили внести очень крупный аванс на случай поломки аэроплана.

Я сообразил, что порчу аппарата – могут подготовить по неопытности другие ученики, да и денег не было.

Постановка авиационного дела являлась явно коммерческим – предприятием.

Все эти затруднения заставили меня с грустью временно отказаться от ученья под предлогом скорой получки денег «из доходов испанского короля».

Решил продолжать авиационную работу в России и там сдать экзамен на пилота-авиатора.

Меж тем я насмотрелся в Париже всяческих чудес.

На аэродроме в Иссиле-Мулино видел: Анатоля Франса, Метерлинка, Пьера Лоти, Эмиля Верхарна, Анри Бергсона, Гергарда Гауптмана.

Некоторые из них летали с Анри Фарманом на его биплане пассажирами.

Тогда же с Фарманом летал наш знаменитый борец «чемпион мира», «волжский богатырь» Иван Заикин, который приехал покупать аэроплан.

Из писателей больше других понравился Метерлинк своим внушительным, боксерским видом и открытой жизнерадостностью убежденного спортсмена, в шоферских рукавицах.

Видел незабываемое зрелище – весенний карнавал «Микарем»: из провинции Франции прибыли в Париж «королевы» – выборные красавицы-девушки из работниц.

С утра сотни тысяч праздничных парижан, во всяческих маскарадностях, с оркестрами и просто с музыкальными инструментами, с громадными искусственными цветами, плакатами, игрушками, песнями, потоками бурного веселья разливались по бульварам.

«Королевы» в белых платьях группами сидели на возвышениях движущихся грузовиков, вдрызг разубранных цветами.

С аэропланов бросали в толпу цветы и кучу конфетти.

Вообще круговое, сплошное бросание конфетти превратилось в метель, и к вечеру улицы на четверть покрылись разноцветным снегом.

Карнавальный поезд пестрел всевозможными выдумками и в том числе громадными толстопузыми, резиновыми, надутыми воздухом, буржуями – во фраках и цилиндрах, изображавших хозяев-фабрикантов этих «королев» на день.

Побывал, конечно, и в кабачках Монмартра, пробовал абсент – любимое орошение Верлена, Артюра Рембо и многих поэтов, и побывал в знаменитых мюзик-холлах «Мулен-руж», «Альгамбре», где в роскошнейших ресторанах «при театре» бешено кутили с «этуалями» капиталисты всех стран.

Шампанское лилось водопадами сверх-прибылей, и сверх-прибыли пенились шампанским, радужно отражаясь в густоте дамских бриллиантов.

При одной мысли о существовании рабочего или нашего брата поэта эти головокружительные оргии капиталистов приводили в ужас, вызывали проклятия, скрежет за всю мировую несуразность двух крайних полюсов человеческого, общества, двух непримиримых классов.

И это здесь – в городе парижских коммунаров.

Вообще ночной Париж, весь залитый электричеством, бесшабашным пьяным разгулом и рекламным, открытым развратом устрашил меня, и этот Париж – ненавистен противен.

В Лондоне открывалась первая всемирная выставка воздухоплавания.

В Париж прибыл из Петербурга авиатор Лебедев, чтобы поехать в Лондон, на выставку.

Лебедев, как со мной, был хорошо знаком с Фарманом (у него учился летать), и мы, втроем, отправились в Англию.

На океанском пароходе «последнего слова техники» нечаянно попали в сильнейший шторм, в дьявольскую качку, и надо было видеть, как всемирно-прославленного, бесстрашного авиатора-изобретателя Фармана укачало до сплошной рвоты.

Укачало и меня, но что я – в сравнении с Фарманом, – этим гением новой эры мира.

Ради одного сочувствия стоило укачаться.

После прибытия в Лондон – вся Англия, вместе с выставкой и старинным отелем «Сесиль», где остановились, качалась в моих глазах три дня, и при этом весь Лондон, действительно, был густо окутан туманом: значит, насчет туманов говорили верно.

Столица Великобритании после бурлящего Парижа показалась тихой, спокойной, величаво расплывчатой и значительно больше.

Много широких улиц с садами возле домов, вроде русских «палисадников».

Главная улица Пикадилли – апофеоз английского капитала: колоссальные дома, магазины, множество банкирских контор, богатейших фирм и чорт их знает – каких предприятий по части эксплоатации и загребания деньжищ.

А Сити – лондонский центр торговли? А Вестэнд– центр аристократии? А королевские и всяческие дворцы? Вот где – золото.

Достаточно взглянуть на гавань Темзы и на гигантские ребра мостов, чтобы понять всю неисчислимую грандиозность средоточия мирового рынка.

Так и кажется, что Лондон – это улей, а британцы – пчелы. И вот со всех концов своих далеких колоний эти пчелы несут чужой мед в ненасытный, бездонный улей.

Лондон высится к небу растущими этажами, уходит туннелями под Темзу и глубже в землю, но все ему мало, ибо мед несут и несут.