Василий Каменский - Путь энтузиаста

И верно – превосходные знатоки русской интеллигенции блестяще доказали жуткую безвыходность тупика.

Громадным пессимизмом разочарования веяло от «Вех», как и безнадежностью провидения новой интеллигенции, более способной на решительные дела освободительного движения.

А пока – поражение, азефовщина, покаяние, богоискательство, угрызения совести, оторванности от «народных чаяний».

И зеркало – литература.

Вообще литературная жизнь того времени напоминала нудную польку из андреевской «Жизни человека», эту пьесу поставил у Комиссаржевской знакомый Мейерхольд, за исключительной работой которого я следил теперь издали.

Ну, ясно, что газеты ругали Мейерхольда, как и все, выходящее из лакированых рамок обывательского серобудничного бытия.

Надо отдать полную справедливость газетам и журналам той тяжкой поры черной реакции (наша «Весна» давно кончилась): всякое новое проявление в искусстве печать встречала бешеным лаем, остервенелыми глазами из подворотни хозяйских домов благополучия.

О, тем приятнее нам было швырнуть свою бомбу, начиненную динамитом первого литературного выступления общей книгой – «Садок Судей».

Мы великолепно понимали, что этой книгой кладем гранитный камень в основание «новой эпохи» литературы и потому постановили:

1) разрушить старый синтаксис, – выкинуть осточертевшую букву «ять» и твердый знак.

2) напечатать книгу на обратной стороне комнатных дешевых обоев, – это в знак протеста против роскошных буржуазных изданий,

3) выбрать рисунок обоев бедных квартир и этот рисунок оставить чистым на левых страницах, как украшение,

4) дать матерьял только «лирический», чтобы нашу книгу не могли конфисковать власти по наущению газет, от которых ожидали травли,

5) авторы:, Хлебников, Давид и Николай Бурлюки, Василий Каменский, Елена Гуро, Мясоедов, Е. Низен. Рисунки Влад, Бурлюка.

6) «Садок Судей» издать на товарищеских началах.

7) По выходе книги появиться всем, где возможно, чтобы в руках с «Садком Судей» читать вещи и пропагандировать о-пришествии «будетлян» (от слова – будет, – по Хлебникову).

С громовой радостью мы собирались у меня на квартире, на Фонтанке, и делали книгу.

Да! Это был незабываемый праздник мастеров-энтузиастов-будетлян.

Хлебников в это время жил у меня, и я не видел его более веселого, скачущего, кипящего, чем в эти горячие дни.

Он собирался весь мир обратить в будетлянство и тут же предлагал прорыть канал меж Каспийским и Черным морями.

Я поддерживал Хлебникова во всю колокольню:

– Витя, давай, гуще давай проектов, шире работай мотором мозга, прославляй великие изобретенья аэропланов, автомобилей, кино, радио, икс-лучей и всяческих машин. Ого! Мир только начинает, – его молодость – наша молодость. Крылья Райтов, Фарманов и Блерио – наши крылья. Мы, будетляне, должны летать, должны уметь управлять аэропланом, как велосипедом или разумом. И вот, друзья, клянусь вам: я буду авиатором, чорт возьми. Что стихи? Что наша литературная бомба? Ведь это только звено из цепи наших возможностей, кусок из арсенала энергии.

Давид Бурлюк в упор смотрел на меня в лорнет и ржал жеребцом:

– Вася на аэроплане! Вася – птичка! Вася на крыльях с пропеллером! Поэт – авиатор! Вот это дело, достойное храброго будетлянина.

Хлебников, будоража волосы, то корчился, то вдруг выпрямлялся, глядел на нас пылающей лазурью, ходил нервно, подавшись туловищем вперед, сплошь сиял от прибоя мыслей:

– Вообще… будетляне должны основать остров и оттуда диктовать условия… Мы будем соединяться с материком посредством аэропланов, как птицы. Станем прилетать весной и выводить разные идеи, а осенью улетать к себе.

Сверх-реальный Давид Бурлюк наводил лорнет на нездешнего поэта и спрашивал:

– А чем же мы, Витя, станем питаться на этом острове?

Хлебников буквально пятился:

– Чем? Плодами. Вообще мы можем быть охотниками, жить в раскинутых палатках и писать. Мы образуем воинственное племя.

Володя Бурлюк, делая за столом рисунки для книги, хохотал:

– И превратимся в людоедов. Нет, уж лучше давайте рыть каналы. Бери, Витя, лопату и айда без разговоров.

Тогда Хлебников терялся, что-то шевелил губами и потом заявлял:

– Мы должны изобрести такие машины… вообще.

А вообще нам было беспредельно весело.

Нереальные, но прекрасные фантазии Хлебникова сталкивались с трезвой реальностью наших натур, и от этого происходил треск взаимных восторгов.

Давид Бурлюк был старшим в нашем братском будетлянстве, значительно более знающим жизнь искусства, полнее насыщенным теоретическими познаниями, остро владеющим установившимся, точным вкусом и потому, по существу, являлся нашим учителем.

Его концентрированный темперамент, размах широкой воли к действию, пружинная убежденность открывателя, возрастающая настойчивость в борьбе за новое искусство, за нового человека на земле, – заражали нас до степени обоснованного упорства, делали нас сознательными, энергичными мастерами, вырабатывали из нас людей современной формации.

И когда, наконец, вышла наша первая, «историческая» книга «Садок Судей» – мы превосходно знали о чем и как надо разговаривать с окружающим обществом.

Бомба была брошена умелой рукой в подходящее место и время.

С оглушительным грохотом разорвалась эта бомба на мирной, дряхлой улице литературы, чтобы заявить отныне о пришествии новой смены новых часовых, ставших на страже искусства по воле пришедшего времени.

Это совсем замечательно, что нас встретили лаем, свистом, ругательствами, кваканьем, шипеньем, насмешками, злобой, ненавистью, – это: критики, писатели, буржуи, обыватели, профессора, педагоги и вообще старичье.

Газетные брешковокие-измайловы-яблоновские-суворины крыли нас «обойными поэтами», Геростратами, мальчишками-забияками, сумасшедшими, анархистами, крамольниками.

О, конечно крамола была: только за одно уничтожение священной буквы «ять» нас клеймили позором безграмотности и шарлатанства.

Однако, наша ставка, опора на передовую молодежь оказались вполне верными расчетами.

Достаточно было появиться мне и Николаю Бурлюку в университете, на женских курсах, на сельскохозяйственных, достаточно было, размахивая «Садком Судей», выступить со стихами и речами о будетлянстве, как вихрь бурной, бушующей юности циклоном приветствий охватил многотысячные аудитории молодежи.

Здесь, среди штормового моря молодежи, мы нашли свое первое, торжественное признание и знали, что пребудем в этой чудесной молодости до скончанья дней впереди.

Вот это была истинная опора, стена, крепость.

Сам студент (я до этой поры держал постоянную связь с курсами, посещал лекции, участвовал в студенческих организациях), сам активный работник – близко знакомый студенчеству по прежним литературным трактатам – я был здесь дома, среди своей дружины, и мне верили, что зря, на «ура», стоять за кафедрой не буду.