Василий Каменский - Путь энтузиаста

Кто-то бросил из толпы:

– Сумасшедший доктор.

В этот момент на другом конце зала раздался густой, брюшной, почти дьявольский хохот.

Брешко-Брешковский бегом пустился туда:

– Ну, и выставка! Гомерический успех!

Я – за ним.

Там, перед густой толпой стояли двое здоровенных парней.

Один – высокий, мускулистый юноша в синем берете, в короткой вязанной, матросской фуфайке, с лошадиными зубами настежь.

Другой – пониже ростом, мясистый, краснощекий, в короткой куртке, – этот смотрел в лорнет то на публику, то на картину, изображающую синего быка на фоне цветных ломанных линий, вроде паутины, и зычным, сочным баритоном гремел:

– Вас приучили на мещанских выставках нюхать гиацинты и смотреть на картинки с хорошенькими, кучерявыми головками или балкончики на дачах. Вас приучили видеть на выставках бесплатное иллюстрированное приложение к «Ниве».

– Кто приучил? – крикнули из кучи.

– Вас приучили, – продолжал мясистый оратор, – разные галдящие бенуа и брешки-брешковские, ничего не смыслящие в значении искусства живописи.

Брешко-Брешковского передернуло:

– Вот нахальство!

Оратор горячился:

– Право нахальства остается за теми, кто в картинах видит раскрашенные фотографии уездных юродов и с таким пошляцким вкусом пишет о картинах и «биржовках», в «Речи», в зловонных «Петербургских газетах».

Брешко-Брешковский убежал с плевком:

– Мальчишки в коротеньких курточках! Нахалы из цирка! Маляры!

Оратор гремел:

– А мы, мастера современной живописи, открываем вам глаза на пришествие нового настоящего искусства. Этот бык символ нашего могущества, мы возьмем на рога этих всяких обывательских критиков, мы станем на лекциях и всюду громить мещанские вкусы и на деле докажем правоту левых течений в искусстве.

– Как ваша фамилия? – спрашивали рецензенты.

– Давид и Владимир Бурлюки, – отрекомендовался вспотевший художник.

Я схватил горячую руку агитатора и он повторил:

– Давид Бурлюк. К вашим услугам.

С этого момента мы слились в неразлучности.

Бурлюки сейчас же познакомили с Кульбиным, Якуловым, Лентуловым, Ольгой Розановой, Ларионовым, Гончаровой, Татлиным, Малевичем, Филоновым, Спандиковым.

Все эти крепкие, здоровые, уверенные ребята мне так понравились замечательно, что будто в жизни я их только и искал.

И вот нашел, и расставаться не хочется: ведь то, о чем бурно говорил Бурлюк, да и весь он целиком стихийный, начиненный бурями протеста и натиском в будущее, убежденный в новаторстве, многознающий, современный человек культуры, – все это жило, существовало, действовало, говорило во мне.

На другой же день я был у Бурлюков, как ровно с ними родился и вырос.

Я читал свои стихи, а Давид – свои.

Я говорил свои мысли об искусстве будущего, а Давид продолжал так, будто мы строили железную дорогу в новой открытой стране, где люди не знали о достижениях сегодняшней культуры.

И в самом деле это было так.

«Бытие определяет сознание».

Мы превосходно видели и сознавали, что величайшая область русского искусства, несмотря на революцию 1905 года, оставалась не задетой ничуть новыми веяньями, освежающими ветрами из утр будущего.

Мы великолепно сразу поняли, что в этой широкой высококультурной области надо взять почин – вожжи в руки – и действовать организованно, объединив новых мастеров литературы, живописи, театра, музыки – в одно русло течения.

И, главное, мы уразумели истину, что должны апеллировать непосредственно к публике, к толпе, и особенно, к передовой молодежи, чтобы наше движение приняло общественный характер, чтобы мы стали самой жизнью, а не книжной канцелярией исходящих и входящих образцов искусства.

Умудренные революцией, мы теперь знали, что для успешного переворота в искусстве нам нужны стойкие соратники, вооруженные блестящей техникой мастерства.

В отношении литературы я предложил «двинуть» Хлебникова, о котором рассказал в самых восторженных утверждениях:

– Хлебников – гениальный поэт!

И привел Хлебникова к Бурлюкам.

Давид Бурлюк с величайшим вниманием прослушал хлебниковские вещи и подтвердил:

– Да, Хлебников – истинный гений.

Теперь Хлебников почти переселился к Бурлюкам и даже вместе с ними уехал гостить на лето в Херсонскую губернию, где жили бурлюковские родители.

Меж тем Брешко-Брешковский напечатал в «Биржовке» статью – «Мальчики в коротеньких куртках», в которой отчаянно разругал Бурлюков и Кульбина.

Это же, конечно, проделали и другие газеты.

Зато «Весна» восхвалила новых художников и дала их картины в репродукциях.

На лето я уехал в Пермь и поселился жить в глухой деревушке Новоселы.

Там, на речке Ласьве, нашел заброшенную землянку, уладил ее по-хорошему и стал жить, работать по агрономии (наверстывать пропущенные лекции), по литературе.

Много охотился за рябчиками, утками.

Много сжег костров на берегах.

И не мало гулял по Новоселам с деревенскими ребятами, играя на гармошке, распевая частушки, прославляя молодость.

Энергии хватало на все и даже оставалось на то, чтобы помогать крестьянам косить траву и пилить дрова в лесу.

Здесь набирался здоровья для борьбы впереди.

Здесь учился у птиц петь струистые, сочные, звенящие песни.

Здесь в громовые часы гроз думал о том, что вот так-бы, как гроза идет, уметь писать, уметь говорить молниями, вызывая гром восприятия читателей.

В эти стихийные часы писал, – не на бумаге, а в голове, – сочинял песни о Степане Разине:

Мысль написать о Степане Разине пришла здесь и казалась самой заманчивой идеей: ведь эта крепкая дума жила во мне с детства и росла вместе со мной как сестра родная.

Перед отъездом в Петербург, осенью 1909 года, в пермском научном музее, я прочитал первую публичную платную лекцию «Путь молодой литературы».

Зеленые афиши, с оригинальной конструкцией шрифтов, расклеенные по городу, острые тезисы темы, – собрали полный зал публики, среди которой находились: П. А. Матвеев, железнодорожники, студенты, родственники.

Лекция кончилась стихами Хлебникова под общие недоумевающие улыбки одной части аудитории и под ободрительные хлопки – другой.

Я видел с каким радостным любопытством слушали меня бывшие сослуживцы-железнодорожники, будто говорившие:

– Вот он – наш Вася, – не пропал.

Я, конечно, гордился первым успехом в «отечестве своем» и, как на крыльях, улетел в Петербург.

К этому времени вернулись из Херсонской губернии Бурлюки с Хлебниковым.

К двум Бурлюкам присоединился третий брат – Николай Бурлюк, студент, поэт нашего лагеря.