Василий Каменский - Путь энтузиаста

На другой вечер состоялась лекция «Судьба русской литературы».

В переполненный зал консерватории Куприн явился в «большом тумане».

Сперва публика встретила знаменитого писателя пламенно-приветственно.

Лектор начал с заявления:

– Вы пришли слушать серьезную лекцию, но я лекций никогда не читал. Это не моя специальность Я могу только рассказать попросту. Прошу не взыскать… Как умею… Но никакой лекции не ждите, лекции не будет…

В зале произошло смятение.

Кто-то крикнул:

– А «судьба русской литературы»?

– А на афише…

– Вас интересует, – мутно смотрел на публику Куприн, – судьба? Но судьба совсем не в лекции. Вот в первом ряду сидит мой друг – Вася Каменский, он может читать лекции, а я не могу.

Раздался смех и шум. Кричали:

– Безобразие!

– Вот так судьба!

Я обратился к публике:

– Никакого безобразия нет. Поймите, что Александр Иванович желает рассказать именно о «Судьбе русской литературы», но не в форме научной лекции, а в плане беседы… Это интереснее сухой лекции.

Но Куприн разобиделся за крики «безобразие» и заявил:

– Кому не нравится – тот может получить билеты обратно и вернуться домой спать.

Тут поднялся переполох: часть публики сорвалась с мест и бросилась к кассе.

Часть осталась.

Куприн тяжело вздохнул:

– Вот в том и судьба литературы, что она мало кому понятна. В разные времена ее разумели по-разному. Толстой, например, отказался от художественной литературы, а Толстой был мудрец. В наши смутные дни эта судьба стала жалкой, несчастной… Никто не знает, что произойдет завтра… И вся судьба переменится… Придет другая жизнь… Вы понимаете – не могу говорить… Нельзя… Я лучше расскажу о своей встрече с Толстым.

И Куприн блестяще начал рассказывать о поездке к Толстому, но когда дошел до описания толстовских собак, из публики загалдели:

– При чем тут собаки! Довольно!

– Как при чем, – удивился Куприн, – да собаки – изумительные друзья человека. Разве можно не любить собак, этих прекрасных животных.

Тогда с негодованием и фырканьем поднялась еще часть публики и ушла с руганью.

Грустными, татарскими глазами посмотрел Куприн вслед уходящим:

– Нет ничего не выходит. Я попробую вам, немногим, прочитать какой-нибудь свой рассказ.

И автор приступил к чтению «Изумруда».

Однако, после первой страницы, оставшаяся часть слушателей стала с шумом расходиться.

В результате около Куприна остались «чемпионы мира» – Заикин да я.

Так кончилась «судьба русской литературы».

Во всяком случае, апофеоз «судьбы» явился для Куприна убедительным поводом «завить горе веревочкой» в ближайшем духане «Грустный орел».

Александр Иваныч не унывал:

– В духане куда лучше. И публика тут никакими «судьбами» не интересуется. Очень приятно, тепло и весело.

Через день Куприн уехал в Петроград с тремя бурдюками кахетинского.

Внешние и внутренние события стремительно толкали Россию на путь революции.

Не было человека вокруг, кто бы сомневался в скорой неизбежности государственного переворота.

Романовский престол висел на ниточке.

А потому жилось празднично-весело.

Хотя мои годы были давно угнаны на фронты, но теперь я чувствовал себя само-демобилизованным, ибо пользовался «именем» и ничего не боялся.

Побывал с лекциями-стихами (всюду базировался на «Разине», как революционной пропаганде, и открыто нажимал на политическое кредо футуризма) в Кутаисе, Батуме, Поти, Сочи, Новороссийске, Сухуме.

Полиция придиралась упорно, но я спокойно показывал роман «Разина», вызывая немалое удивление вооруженных архангелов общественного спокойствия.

Отчитался в Екатеринодаре, Армавире.

На армавирское выступление неожиданно явился Евреинов, – он проезжал в Сухум из Петрограда.

От Евреинова и услышал, что вот-вот в Петрограде разразится революция.

Я поспешил в Ростов.

В ростовской гостинице полицейская облава потребовала паспорт и «отношение к воинской повинности».

Но, в виду моего отрицательного отношения к тому и другому, я заявил, что документы «потерял» и гордо показал свои афиши.

Афиши не убедили полицию, и меня поперли к градоначальнику, всунув прямо в кабинет.

Его превосходительство сидело за столом в крайне опечаленном, расстроенном виде и тихо спросило:

– Что вам угодно?

Я сообщил о случившемся несчастии с документами и развернул афиши, обратившись с просьбой разрешить мне лекцию в Ростове.

Градоначальник, не читая афиши, подписал: «разрешаю».

В этот момент ввалился полицеймейстер:

– Ваше превосходительство, все арестные помещения переполнены дезертирами. Прибывают новые партии – куда их деть, положительно не знаю. Дезертирская наглость дошла до того, что в самом полицейском управлении мы арестовали сейчас 16 человек.

В ответ гродоначальник молча протянул полицеймейстеру три больших телеграммы.

Я не уходил: надо было добиться другого разрешения – проживать в гостинице без документов.

Полицейместер, пробежав телеграммы, беспомощно, остолбенело опустился в кресло, сразу побледнев.

Тут я понял, что «дело неладно», что, очевидно, произошли важные события.

Градоначальник, не обращая внимания на мое «постороннее» присутствие, тихо сказал:

– Если это разрешить напечатать «Приазовскому краю» – чорт знает что завтра здесь произойдет. Положение катастрофическое. Беда.

Полицеймейстер достал большой белый, надушенный платок и приложил ко лбу:

– Да… ужас…

В кабинете запахло духами.

Я смотрел на огромный портрет Николая, в толстой золотой раме, и думал: вот и довисел.

А сам от радости «спасенья» встать не мог с кресла.

– Но с другой стороны, – замогильно продолжал градоначальник, – это совершившийся факт… Газета не выходит второй день, и там все знают о положении… Телеграф в руках Государственной Думы. Мы совершенно бессильны… Конец…

Не помня себя, я выбежал вскочил на извозчика и помчался в редакцию «Приазовского края».

Около редакции стояла толпа.

Я влетел по лестнице: в редакции не работали, стояли в возбуждении, весело покуривая.

Здесь и узнал из необнародованных, задержанных телеграммах о «совершившемся факте» февральской революции.

При мне же, через полчаса, от градоначальника было получено разрешение напечатать все телеграммы о событиях в Петрограде.

О, что тут делалось – невообразимо: все давай жать руки друг другу и целоваться.

Газету выпустили кратким «экстренным выпуском».

Листы газетные разлетались по улице, как снег в метель.

Народ высыпал на улицы.

На заборах, на домах, на телеграфных столбах появились свеже-наклеенные листовки большевиков, меньшевиков, эсеров, анархистов.