Василий Каменский - Путь энтузиаста

Однако, я закончил книгу вполне, как закончил целый ряд новых вещей.

В конце лета получил петроградский журнал Ховина «Очарованный странник», где в первый раз в жизни в статье «Василий Каменский» критик Борис Гусман отнесся ко мне по-человечески трогательно, чем и удивил: вот до какой степени я не был избалован благожелательностью критиков.

Лето на Каменке кончилось, как обычно, сплошной охотой.

В Москву приехал с таежными глазами, с черноземными силами, с литературней добычей, с разинскими думами.

Посмотрел вокруг – противно: Москва – не Москва, а лагерь военный.

Так бы и рявкнул:

– К чорту войну!

Давид Бурлюк обрадовался:

– Издавай «Разина». Пора подходящая. Действуй. Пахнет растерянностью. Цензура слабеет. Дышать легче.

И пока-что мы выпустили «Четыре птицы» – Бурлюк, Золотухин, Каменский, Хлебников.

Золотухин – из второго поколения футуризма, как и Давид Виленский, Григорий Летников, Дмитрий Петровский, С. Вермель.

С помощью Золотухина я нажал на издание «Разина» и вот в ноябре 1915 года, с грехом пополам (цензура много «острого» выкинула), роман, наконец, вышел в счастливый час: книгу встретили восторженно.

В три недели весь «Разин» разошелся.

Но повторить издание цензура не позволила, т. к. суворинская газета «Новое Время» и другие черносотенные газеты требовали для автора «Разина» участи атамана на лобном месте.

Это окончательно разожгло успех.

Я и теперь думаю, что не себе обязан этому громадному успеху, а черному, тяжкому времени царизма, когда каждый проблеск мысли расценивался преувеличенно высоко.

А «Разин» смело предсказывал неизбежность близкой революции, – в этом и была суть удачи автора.

Ватага футуристов не зря появилась на крутых берегах в дни тюремной действительности.

Нас – «разбойников» – строго судили и жестоко гнали, но мы упорно сделали свое дело, чего и другим желаем.

Отныне футуризм как бы завершил групповую орбиту.

Мы вступили в новую фазу вполне самостоятельного монументального мастерства: теперь каждый из нас делал отдельные книги, независимо выступал с лекциями-стихами., печатался, где хотел.

Наш энтузиазм не остывал.

И поэтому наши «мускулы действий» крепли для работы дальше.

Из Москвы я уехал в Петроград на свиданье с Маяковским и Хлебниковым.

И, конечно, сразу же очутился на штабной квартире петроградского футуризма у Осипа и Лили Бриков, где постоянно собирались: Маяковский, Хлебников, Шкловский, Рюрик Ивнев, Ховин, Эльза Триоле.

Осип Брик – наш новый друг – играл роль энергичного теоретика футуризма, превосходно писал о наших достижениях, возносил Маяковского и напечатал его «Флейту позвоночника» и «Облако в штанах».

Бывать в штабе у Бриков – стало делом культуры и удовольствия.

Здесь мы читали новые вещи, обсуждали текущие затеи, возмущались военной чертовщиной, ждали революцию.

Виктор Шкловский – этот начиненный снаряд – разрывался парадоксальностью, острыми мыслями об искусстве, проявлял крупные способности критика новой формации.

Лично для меня Шкловский был примечателен тем, что, прослушав мои вещи, говорил комплименты, собирался обязательно написать обо мне и до сих пор не устает собираться..

И такой же компактный снаряд, как Осип Брик.

Недаром этих двух очень боялся Хлебников и, по дороге от Бриков, говорил мне:

– Я больше к ним не пойду.

– Почему?

– Боюсь.

– Чего?

– Вообще… у них жестокие зубы.

Но Хлебников приходил, читал стихи и загадочно посматривал на зубы Брика и Шкловского.

Как известно, Хлебников был одержим математикой или цифроманией, мы в этом ничего не понимали.

Поэтому Брик однажды созвал ученых математиков к себе, и Хлебников прочитал доклад «о колебательны-; волнах 317-ти».

По Хлебникову число «317» было законом колебательного движения государств, инародов, и событий, и войн, и толп, и даже отдельных душ, и отдельных поступков.

Хлебников доказывал математикам (у Брика) о связи между скоростью света и скоростями земли солнечного мира, о связи, заслуживающей имени «бумеранга в Ньютона».

После хлебниковских уравнении выходило, что площадь прямоугольника, одна сторона которого равна радиусу земли, а другая – пути, проходимому светом в течение года, равна площади, описываемой прямой, соединяющей солнце и землю в течение 317-ти дней.

Переходя затем к волнениям отдельных душ, поэт-математик доказывал, что жизнь Пушкина дает примеры колебательных волн через 317 дней.

Например, свадьба Пушкина состоялась на 317-й день, после помолвки с Гончаровой.

Смелость хлебниковских уравнений в отношении «закона души одного человека» привела ученых в состояние «опасного психо-момента» и ушли с несомненным «бумерангом» в головах.

Ибо никак – не могли связать уравнения опытных наук со свадьбой Пушкина.

Только один из профессоров, надевая галоши, молвил:

– А все-таки это гениально.

Вскоре после «вечера математики» Маяковский-Брик выпустили журнал «Взял», где Хлебников и напечатал свой бумеранг в Ньютона.

Маяковский заявил во «Взяле»:

– Сегодня все футуристы. Народ – футурист. Футуризм мертвой хваткой взял Россию. Да, футуризм умер, как особенная группа, но во всех вас он разлит наводнением. Первую часть нашей программы разрушения мы считаем завершенной. Голос футуризма вчера еще мягкий от мечтательности – сегодня выльется в медь проповеди.

Энтузиазм получал новые подкрепления, хотелось двигать горами, хотелось по-разински ахнуть кистенем по башке николаевской России, хотелось скорей приблизить шаги революции.

И эти шаги ощущались всеми, кто понимал все вокруг совершающееся.

События тучами на горизонте множились, росли, сгущались.

Искусство омертвело.

Весь мир был занят спешным самоубийством и стоял по-колено в крови.

Фокус общественности сосредоточился на Государственной Думе, где занимались поэтической критикой царского правительства, где попрежнему «героем дня» являлся Пуришкевич, синтезируя в себе Ивана Сусанина, Минина и Пожарского.

Деятели искусства поголовно спасались от войны всяческими изворотами: ни один из нас не сочувствовал мировому самоубийству.

Однако, очередь «ратного ополчения» доходила до меня.

Сначала я уехал в Москву.

Тут мы издали толстый журнал «Московские мастера» с красочными репродукциями.

Но это не спасало от фронта.

Я угнал в Крым, мечтая о миролюбивой Персии.

Жил «на всякий случай» в Новом Симеизе.

Жил с «футуристом жизни» – Гольцшмидтом, который тоже «спасался».

Мы читали лекции в Ялте, Алупке, Симеизе, бродили по горам, подыскивая «отступление», купались, как дельфины.