Василий Каменский - Путь энтузиаста

Жатва на полях кончилась: ржаные бабки стояли на жнивье, как солдаты, отрядами.

Я не отставал, собирая тучный урожай своей «литературной нивы».

Почти закончил «Разина», написал пьесу «Здесь славят разум», большую «Поэмию о Хатсу» и ряд стихов.

Для летнего «отдыха» этого труда вполне достаточно: нередко работал и по пятнадцати часов в день.

Перед отъездом три недели подряд бродил на охоте по лесам и озерам – в этом празднике уральской, оранжевой осени и был настоящий отдых.

После двинулся в Москву,

Сейчас же получил приглашенье приехать в Харьков – выступить с лекцией и стихами.

В коридоре харьковской гостиницы встретился с Игорем Северяниным, который приехал со своим «поэзоконцертом».

Северянин затащил к себе в номер, где я сразу почувствовал его стихи:

В номере блистало «да»! Цветы, вино, Тианы, Нелли, Ингриды и несколько харьковских пажей.

Но все-таки всех «кудесней» был сам поэзоконцертант: высокий, черный, кудрявый, с «лицом немым, душою пахотной», в длинном сюртуке, с хризантемой в петлице, ну словом, русский Оскар Уальд.

Северянин метался от:

до «восторженой поэзы»:

Благополучно кончил свою «стихобойню» (так назывался мой вечер в Харькове), я уехал в «Петроград», переименованный из Петербурга.

Здесь от издательства «Современное искусство» Н. И. Бутковской получил предложенье написать монографию о Н. Н. Евреинове.

Евреинов зимовал тогда в Куоккале (Финляндия) на даче, там находился материал для работы. Туда я и уехал писать книгу.

В Куоккале в это время проживали в собственных дачах знаменитый «художник земли русской» Репин Илья Ефимович и известный критик К. И. Чуковский.

Куоккала – место замечательное: на берегу моря, дачи кругом в сосновом лесу.

В белой зимней тишине в евреиновской даче, принадлежащей родителям художника Юрия Анненкова, среди блестящих картин Анненкова мы и работали: Евреинов – в своей комнате, я – в своей.

Евреинов писал большой труд о театре, усердно писал, а в часы отдыха садился за рояль, прекрасно играл вещи своего сочинения и вообще, что угодно.

У Репина были традиционные обеды по средам – специально для гостей.

Приезжали из Петербурга.

В первую же среду мы пошли к Репину.

Илья Ефимович сразу же поразил необычайно жизнерадостностью, культурностью широкого большого человека.

Евреинов шутил:

– Смотрите, Илья Ефимыч, перед вами – один из самых страшных футуристов.

Репин радостно басил:

– Ах, вот это интересно! Браво, браво! Ну, как же это интересно! Все говорят о футуристах, и я желаю очень познакомиться. Ну! и восхитительно! Милости просим!

Комнаты у Репина – крупные, деревянные, оригинальной конструкции, и все увешаны картинами в золотых рамах.

Громадный мезонин – мастерская.

В «пенатах» был свой порядок.

Когда к определенному часу собирались все гости, хозяин просил к столу.

А стол большущий, белый, круглый, в два этажа, причем верхний этаж вращается на оси и на нем – разные яства: что желаешь – то и бери, но мяса не ищи, не бывает.

Прислуга также садится за стол.

Перед каждым – ящик в столе, там тарелки, приборы – доставай и ставь перед собой.

Обычно выбирается председатель стола и следит, за избранной темой для общего сужденья.

На этот раз темой избрали – «война и искусство», и в председатели – Репина.

Среди гостей: Евреинов, Чуковский, Щепкина-Куперник, Ясинский, профессора: Павлов, Лазарев, Бехтерев, и несколько академиков с супругами – все они приехали из Петрограда специально к репинской гостеприимной «среде».

Репин сказал превосходную вступительную речь о том, как трагически «молчат музы», когда идет зверское человекоубийство.

Ни один из гостей войне не сочувствовал, если бы даже победила Россия. Напротив, в этом случае все ожидали усиления реакции.

Говорили, что затяжка войны и русские неудачи на фронтах «играют на руку» освободительному движению, и в этом – положительная сторона войны.

Обед кончился моими стихами.

Репин аплодировал, радовался, как ребенок, хвалил, к моей неожиданности, особенно разбойные стихи из «Разина».

– Вот это – стихия! Земля! Цельность! Широта разгула! Вот это – вольница! Вихрь бунта!

Однако, кроме Репина, Евреинова и Чуковского, никто этих восторгов не разделил.

«Маститые» смотрели на меня довольно грустно, даже вздыхали: вот мол до чего дожили, благодарим покорно!

Чуковский, всегда на людях веселый человек, предложил мне сказать экспромт, что я и исполнил:

Словом, после этого обеда, на другой же день Репин пришел ко мне еще послушать стихов, а потом мы побрели гулять по снегу и вообще подружились.

И скоро Репин, в пять сеансов, написал мой портрет.

Я сидел в кресле репинской мастерской и читал стихи, а Илья Ефимыч делал портрет и приговаривал:

– Ну и замечательно! Браво! Ну еще, еще!

Так мы – старый да малый – и веселились.

Мне нравился репинский энтузиазм – он любил крепкий сок жизни, высоко ценил назначение искусства, жил острой мыслью.

И рассказывал Репин исключительно красочно, будто кистью писал.

Особо глубоко запомнился рассказ о том, как Репин видел публичную казнь Желябова.

Часто по вечерам собирались у Чуковского, читали стихи. Репин делал наброски пером в домашний журнал-альбом критика «Чукокалла», где было собрано много интереснейших автографов, рисунков.

Или собирались у Евреинова, куда наезжали петроградские гости: Давид Бурлюк, Хлебников, Кульбин, Анненков, Бутковская,

Финляндская сосновая зима вытаскивала нас на улицу и катала на «подкукелках», на лыжах.

Вообще жилось здравно, работалось отлично.

Я закончил свой новый труд «Книгу о Евреинове» и переехал в Петроград.

Своего «Разина» показывал издателям, но те шарахались, боялись

И пока стихотворные отрывки из «Разина» печатались в «Сатириконе», где печатался и Маяковский.

Газеты, конечно, ругали «Сатирикон» за то, что в него «пролезли» футуристы.

Но мы «лезли» дальше.

В это время в Петрограде бурно шумели наши «левые» выставки, где я также выставлял свои железобетонные поэмы, где обычно меня избирали секретарем-объяснителем.