Василий Каменский - Путь энтузиаста

Хлебников отвечал:

Николай Асеев откликался первой книжкой стихов «Ночная флейта», так же мастерски играя, как новорожденный «пастух стихов» Борис Пастернак, тоже в эти утроликие дни появившийся с первой книжкой «Близнец в тучах».

Сергей Третьяков, Игорь Северянин, Вадим Шершеневич, Константин Большаков, – все звучали убедительными мастерами в коллективе книжных стай.

Воистину это была густая, как мед, весна, если даже (навеки ушедшая от нас) Елена Гуро, в предвесеннем сборнике «Трое» – Гуро, Хлебников, Крученых, – звучала радостью с высоты «Небесных верблюжат» завещаньем:

Обещайте. Поклянитесь, далекие и близкие, пишущие на бумаге чернилами, взором на облаках, краской на холсте, поклянитесь никогда не изменять, не клеветать на раз созданное прекрасное лицо вашей мечты, будь то дружба, будь то вера в людей или в песни ваши.

Мечта! – вы ей дали жить – мечта живет, – созданное уже не принадлежит нам, как мы сами уже не принадлежим себе.

Да, вот такая безудержная весна жила на «земле футуристов».

В Петербурге энергично работало объединенное общество поэтов и художников «Союз молодежи», выпуская под этим заглавием сборники – журналы с руководящими статьями, где Ольга Розанова писала:

Всякая новая эпоха в искусстве отличается от предшествовавшей тем, что в ранее выработанный опыт она вносит ряд новых художественных положений и, идя по пути этого развития, вырабатывает новый кодекс художественных формул.

Где Хлебников учил:

Слыхал ли ты однако про внутреннее склонение слов? Про падежи внутри слова? Внутреннее изменение падежа изменяет смысл словесного построенья. Так слова – лес и лысый или еще более одинаковые – лысина и лесина, означая присутствие и отсутствие какой-либо растительности, возникли склонением в родительном (лысый) и дательном (лес) падежах. Также бык есть то, откуда следует ждать удара, а бок то место, куда следует направите удар.

Знаменитое хлебниковское сопряженье корней:

показывает, как научно-сознательно шла работа над словом, создавая новую культуру языка.

Каждый из нас был языковым изобретателем, каждый работал над оформленьем словесного матерьяла, каждый мастерил свои части для общего механизма культуры искусства.

И каждый отдельно нес ответственность за идеологическую сторону работы.

В этом отношении мы были абсолютно независимы и по линии политических убеждений действовали самостоятельно.

Никто не мешал Маяковскому, мастеру рифмы, зло издеваться над капиталистами.

Никто не мешал мне читать «Сарынь на кичку» и работать над романом «Стенька Разин», и вообще «бунтовать».

Никто не мешал Бурлюку громить мещанство и сокрушать «авторитеты».

Ведь даже Игорь Северянин в нашем сборнике «Молоко кобылиц» знал, что печатал:

Насчет «каждой строчки-пощечины» началось еще с «Садка Судей» и «Пощечины общественному вкусу», где все было пропитано революцией искусства, где все дышало разрушеньем традиции «устоев великой русской литературы», где только по соображениям «объективных условий» цензуры нельзя было сказать нашего настоящего слова, иначе нас бы сразу «прекратили» и баста.

Но теперь, в 1914 году, когда историческая предпосылка общего состояния России открывала по-легонько тюремные двери «на волю», с одной стороны, а с другой – усиливалась полицейская реакция, мы, левое крыло футуризма, действовали более открыто и убеждающе, даже в ущерб нашим формальным изысканиям.

Мы готовились к 1915 году.

В этой подготовке и была наша весна, обвеянная ветрами бунтующей молодости.

Армия молодежи, следовавшая в ногу с нами, росла и еще крепче верила в наше движение.

И тем ожесточеннее ругала, поносила и клеветала на нас газетно-мещанская критика, клеймя нас вандалами, гуннами, поджигателями, подстрекателями, сумасшедшими.

Газетная травля сознательно строила провокацию по линии самосохранения: критики страшились наших разрушительных жестов, критики боялись нашего громадного влияния на молодежь, критики трусили циклона наших книг, критики дрожали за свое прихлебательское существованье и изо всех сил цепной своры старались угодить своим господам-капиталистам, содержателям газет.

И, – главное, этот разнузданный дикий цинизм лакеев-критиков («Сумасшедшие! Шарлатаны»), очень нравился всему черносотенному разгулу лихого безвременья, когда героем политической арены Государственной Думы был Пуришкевич.

А я, о, «сумасшедший», в эти кошмарные дни задумал написать роман «Стенька Разин», чтобы раз навсегда показать, открыть свое «идеологическое лицо», обвеянное возрастающими предчувствиями приближения революции.

О, непромокаемый энтузиаст, я глубоко верил, что черные дни самодержавной России сочтены, несмотря на торжество реакции, что именно теперь в этой рабской тьме чудесно будет зажечь свой разинский костер в жегулевских горах надежд и ожиданий.

Верил, что своим костром согрею многих, кому холодно и бесприютно от леденящих будней тюремного жития.

Весна поила хмельной брагой.

Приехал летовать на свою Каменку.

И сразу же, через час после приезда, за ружье: на тягу вальдшнепов.

Ну, чорт возьми, еле на ногах держался – так хотелось прыгать от буйного прилива избытков всяческих радостей горного, лесного, таежного окруженья.

Еще не успела скинуться с глаз пестрая кричащая мантия Москвы, еще в ушах не остыли звонки трамваев и телефонов, еще в голове болтаются шумные мысли нашей веселой ватаги, еще ноги не привыкли к охотничьим сапогам, пахнущим дегтем, а тут: берюжная, хвойная глушь, закутанная в кисею заката, насторожилась в тишине и слушала допевающих птиц и кукованье кукушек.

Майские жуки жужжали и хлопались об сучья берез.