Василий Каменский - Путь энтузиаста

Достаточно вспомнить Предшествовавшее «царство символистов» – эту мистико-идеалистическую школу, которую мы сменили, – чтобы судить о разнице меж «небом символистов» и «землей футуристов».

Земляной Маяковский гремел:

Но первая «земля футуристов» была мало понятна для читателей наших книг, для посетителей наших выставок картин, для зрителей нашего театра: трагедия «Владимир Маяковский» и опера «Победа над солнцем», музыка Матюшина, слова Крученых, декорации Малевича (эти спектакли шли в начале декабря 1913 г. в помещении театра Комиссаржевской. в Петербурге).

Выявление крайне-анархических форм в поэзии, живописи, музыке, театре, несло двойную функцию: разрушенье старого искусства и созиданье нового.

Нас устраивал не постепенный, эволюционный переход к новым формам, а «революционный взрыв» новаторского, футуристического переворота.

При этом каждый из нас, будучи безудержно молодым, горячим, ретивым в битвах, старался показать себя самым левым, отчаянным изобретателем, невзирая на последствия.

Тут рекорд остался, конечно, за Крученых с его «заумным языком», с его бесконечными брошюрами кустарного производства.

Этот – крайний анархист Крученых «наводил страх на населенье» своими всяческими вариациями «вселенского языка».

Но лаборатория «островитянина» Крученых имела свое основанье в общей системе культуры языка, посколько заумный поэт проделывал опыты над функциями звуков человеческой речи, над взаимными отнощеньями и измененьями этих звуков.

Вообще мы не зря увлекались фонетическими изысканьями языка и в этом отношении каждый ученый лингвист подтвердит (и утверждали) наши языковые достиженья.

Ну, вполне естественно, что публика во главе с «критиками», не владеющая специальными знаньями языка, не понимала вообще наших формальных достижений, не признавала «новых слов», не желала, удерживая тухлые позиции старины, нам верить.

И в то же время эта же публика горячо аплодировала мне всюду, где я произносил:

Однако, никто не знал значенья этих слов и никто не спрашивал о смысле, но здоровый инстинкт, в данном случае, приветствовал заумные слова, созданные понизовой вольницей Разина.

Словом, публика есть публика, она, начиненная барахлом прошлого, не хотела учиться, не хотела знать мудрой красоты своего языка, на котором говорила, над которым мы работали,

А башибузуки-критики окончательно опутывали эту публику тенетами невежества.

Подобно хунхузам, эти «критики» налетали на отдельные, временные «крайности» футуризма и потрошили со «сладострастием вампиров» надерганные, перетасованные «образцы достижений».

В этом отношении больше других доставалось Хлебникову, – этому Колумбу новой культуры языка.

Как раз этой весной 1914 года вышел первый том творений Хлебникова, изданный Бурлюком.

Давид Бурлюк в своем предисловии к этой книге писал:

Хлебников не подобен поэтам, кои пишут на пишущей машинке, рукописи коих заключены в папки с золотым обрезом, – автору известна каждая строчка: Хлебников – не Данченко, кто больше отпечатал, чем написал.

Хлебников указал новые пути поэтического творчестве.

Безусловно! Хлебниковым созданы вещи, подобно которым не писал до него ни в русской, ни в мировых литературах – никто.

Хлебников – наша эпоха. Что бы ни тявкали Осоргины, Яблоновские и др. – «Закат футуризма», «Все это будет забыто» и т. д. – Хлебников не будет забыт никогда. Он тот исток, из коего и в грядущем возможно зарождение новых прекрасных ценностей. Хлебников – хаотичен, ибо он – гений; лишь талант ясен и строен.

Хлебников разносторонен: он математик, филолог, орнитолог, все роды литературы ему доступны.

Мое предисловие было такое:

Словождь! Журчей с горы русской поэзии. И, как журчей, он стремист в зачарованном беге и в каждом отдельном движении его – победа и строгая мудрость завершенья. Каждые два, три слова его, взятые случайно – поэма, мысль, самоцельность. Первый он освободил слово, как таковое, придав ему значенье великое и открывающее, образно-законченное, национальное. Словотворчество Хлебникова в своей расовой самобытности доходит до гениального выявления русского языка с его типическими особенностями в смысле современного понимания. Как сеятель неологизмов, филологически правильно построенных, он первый создает в русской поэзии особую форму стихотворения, в котором глубоко отразился современный дух. Хлебников сумел убедительно-строго пересоздать всю русскую поэзию во имя современного искусства.

В это-же, время вышла трагедия «Владимир Маяковский», где среди действующих лиц. «поэт Маяковский» говорит:

Новая душа Маяковского действительно потрясающе гудела на все сонные окрестности буржуазно-мещанского благополучия, когда он читал с эстрады новые стихи:

Вежливость Маяковского в отношении к фабрикантам известна, – казалось бы спорить тут не о чем, но по другому судили поэта те самые. «критики», о которых он писал.:

В эти же дни вышло второе изданье «Дохлей луны», где Давид Бурлюк звонил в колокола молодости:

И он же трагически проклинал рабство времени:

В эти же часы появилась книга стихов Бенедикта Лившица «Волчье солнце». Поэт ассоциирует мрак бытия с «Ночным вокзалом»:

В эти часы весеннего разбега, когда зимний холод прошлого безнадежно спорил с песнями прилетевших плодиться птиц, наши резвые книги взлетали одна за другой над ожидающими рощами читателей. В числе стаи взлетел и сборник «Молоко кобылиц». Николай Бурлюк спрашивал: