Михаил Кузмин - Несобранная проза

Это происходило в столовой после завтрака. Печковский ходил вокруг стола, задумчиво кусая губы, будто не зная, как заговорить с Дулиным, который шумно переворачивал газетные листы, изредка хлопая на голове запоздавшую сонную муху. За окном ровно и усыпительно тянулись ровные нити дождя. Тогда-то таинственный богач и произнес:

– Владимир Васильевич!

Дулин, не отрываясь от газеты, буркнул:

– Чего изволите?

– Владимир Васильевич…

– Ну-с?

– Я вам должен за два месяца.

– Пустяки.

– Я не к тому… За мною причитается сто шестьдесят рублей…

– Может быть, может быть.

– Я вам на днях отдам двести.

– Зачем же двести?

– Вы мне, может быть, одолжите сорок?

– Ах, так? Охотно, охотно. Письма ждете?

– Да… вы угадали… из Казани.

Владимир Васильевич вытащил кошелек и, вынимая четыре красненькие кредитки, приговаривал: «из Казани, из Казани»…

Вечером, зайдя к Донышке, он поцеловал ее в лоб и даже отер слезу, говоря:

– Ну уж и любит он тебя! Даже денег занял у меня. При его-то средствах, занял сорок рублей, я чуть не расхохотался. Ты с ним будешь счастлива, дочка!

Когда Юлия Павловна узнала точно, что муж ее серьезно хочет отдать замуж Донышку за молодого человека, добрая репутация которого основана исключительно на душевном убеждении Владимира Васильевича, ничем не проверенном и не подтвержденном, у нее, как это часто бывает со слабыми и от природы унылыми людьми, вдруг появилось быстрое и героическое решение. Она тотчас и привела его в исполнение, словно зная по опыту, как кратковременны эти слабовольные порывы.

К счастью, нахлобучить шляпу и сбегать к своей сестре Марье Павловне было делом получаса. Тетя Маша была практиком, притом была казанской старожилкой, только года четыре как приехавшей в столицу. Обставила этот визит Юлия Павловна некоторой таинственностью, но явилась уже успокоенная и без всякой секретности объявила, что, кажется, предположения Владимира Васильевича вполне правильны. Муж так торжествовал, что даже не поддакивал, а молча ходил, поглядывая петухом на так и не снимавшую шляпы и сидевшую жену и на Донышку, слушавшую несколько пасмурно, как толковали об ее замужестве, будто ее здесь и не было. Успех разведок продолжил одушевление госпожи Дулиной, и она даже порозовела и помолодела, когда передавала слова тети Маши:

– Она страшно удивилась… да это и понятно-вдруг жених из Казани… Я сама неделю тому назад не поверила бы. И потом этот романтизм меня положительно восхищает. Он напоминает мне мою молодость. Помнишь, Володя…

Она устремила в даль свои засиявшие глаза, словно погрузясь в светлые воспоминания, но, очевидно, ничего не вспомнила, так как, моргнув, продолжала уже менее восторженным тоном:

– Представьте себе, все оказалось совершенною правдою. Печковские из Казани– богатые люди, у них там дом, имение, мельницы. Молодой Печковский учился за границей. Его зовут Леонидом, но это ничего не значит. Маша могла и спутать, хотя она настаивает, что в детстве его звали Леней…

Возможно, что и Дмитрия звали Леней… Мало ли как искажают имена в детстве. Она очень, очень рада и придет к нам завтра обедать. Признаюсь, Володя, я не верила… Ты такой фантазер. Ты – поэт; это роковая ошибка, что ты служишь в банке. Ты мог бы быть Гюго. Конечно, семья, дети… Иногда мне кажется, что я искалечила твою славу.

Гюго удивленно, но самодовольно кашлянул и посмотрел искоса на разговорившуюся Юлию Павловну. Наконец, невеста не выдержала и воскликнула, чуть не расплакавшись:

– Да что это такое, в самом деле! Будто я сижу в сумасшедшем доме! Распоряжаетесь мною, как недвижимой собственностью… Слава Богу, теперь не те времена, чтобы замуж выдавали без спроса, заглаза. Да, может быть, я вовсе не желаю выходить за Печковского! Нашли чем пленить: дом в Казани! Что же вы думаете, что я буду жить в этой самой Казани?

Неожиданное выступление наиболее заинтересованного лица нарушило идиллическую мечтательность семейства Дулиных, а Юлия Павловна моментально испугалась и, казалось, перезабыла все, что совершалось в ее молодости, и то, что рассказывала ей тетя Маша.

Донышка тотчас вышла, чтобы не ослаблять впечатления, а Владимир Васильевич, подмигнув сидевшей неподвижно жене, проговорил таинственно и как-то непонятно, вроде предсказания:

– Ничего, все устроится. Это на нее действует чрезмерная влюбленность.

Неизвестно, слышал или нет это семейное объяснение Печковский, который, как оказалось, был в это время дома. Он знал, по-видимому, что происходит какое-то совещание, потому что не заходил в ту комнату, где разговаривали, а, между тем, обычно находясь дома, он расхаживал по всем покоям, не то что имея непоседливый характер, а как-то скучая в одиночестве. Как многие ласковые люди, не особенно глубокие и не занятые какой-нибудь поглощающей идеей, Дмитрий Петрович, не будучи чрезмерно разговорчивым, был необыкновенно общительным, словно для того, чтобы было с кем быть ласковым и уютным.

Вечером того же дня он постучался в дверь комнаты барышни Дулиной и сначала просто сидел, перебирая в шкапике отлично ему известные книги, потом, наконец, сказал:

– Вот что я хотел вам сказать, Евдокия Владимировна.

– Что именно? – не особенно любезно отозвалась девица, еще не совсем оправившаяся после недавнего объяснения.

– Этот разговор, вероятно, не будет иметь никаких действительных последствий, да это и хорошо, потому что практические результаты от него были бы для меня весьма печальными. Но, тем не менее, я хочу поговорить с вами, если вы ничего не имеете против…

– Я ведь не знаю, о чем вы будете говорить… Покуда я никакого разговора не вижу. Надеюсь, однако, что ничего особенно неприятного или предосудительного вы мне не будете говорить…

– Ну, разумеется… Да, по-моему, ничего нового для вас в моих словах не будет, вы и без говорения должны это знать.

Жилец вдруг встал со стула у печки, где он сидел, и перешел на диван рядом с Донышкой.

– Печка не топлена, – заметила та насмешливо.

– Я не от того перешел, мне так удобнее говорить. Барышня отодвинулась от него и, улыбнувшись, будто и в самом деле знала, о чем будет речь, проговорила:

– Ну, я слушаю, только не мямлите, ради Бога, Дмитрий Петрович. Я сегодня не в духе и плохо соображаю, так что на мою догадливость не рассчитывайте, а говорите прямо, в чем дело.

– Хорошо, я не буду мямлить… – сказал Печковский довольно храбро и остановился. Донышка не подбодрила его, так что, предоставленный собственному красноречию, он заговорил быстро:

– Я ведь люблю вас, Евдокия Владимировна, и жить без вас не могу. Я знаю, что ваш батюшка никогда вас за меня не выдаст, потому что у меня ничего нет. Я все-таки люблю вас искренно, как, вероятно, никого уже не буду любить. Это смешно, конечно, и бесполезно, тем не менее, мне хотелось, чтобы вы знали мое чувство.