Михаил Кузмин - Несобранная проза

У покинутой избушки скакала и выла рыжая собака в репьях. Она была привязана и чуть не давилась, стараясь сорваться. Потом отбегала к столбу и с новым оживлением натягивала веревку. Том остановился и тихо сказал грубым голосом:

– Ишь ее! – и смотрел, ответит ли Сам. Тот взглянул по направлению к избушке, плюнул и наконец буркнул:

– Пристрелить бы!

– Верно, никого нет.

– Все может быть…

– Ишь, сволочь! – в восторге осмелел Том, и если бы мог, укусил бы от радости пожелтевшие в некоторых местах, пахнувшие потом и телом стольких за свой век владельцев, штаны Сама. Пошли дальше. Так Том и поселился у Сама, хотя у того не было определенной квартиры. Ну, да ведь и Тому перевезти свое имущество было не трудно. В ночлежках хозяин обучил мальчика разным штукам, в виде награды играя с ним в карты и радуясь при выигрыше, хотя на игру Сам тут же давал деньги. Больше десяти медяков Том не получал.

Главной заботой в воспитании Тома было, как бы он не растолстел, хотя никаких опасных признаков дородности не замечалось. Боялся же Сам толщины Тома потому, что младший помощник служил ему главным образом для того, чтобы пролезать через дымовые трубы каминов и отворять тихонько двери богатых квартир. Мальчик очень ловко это проделывал и скоро стал известностью среди воров, так что ему даже дали прозвище «Том-белка». Однажды к Саму пристал один франт, чтобы тот отпустил к нему своего помощника на гастроли открыть двери в спальню какой-то неприступной красавицы, и предлагал изрядные деньги, так что наши приятели имели бы возможность безбедно жить целый месяц, но воспитатель Тома с негодованием отверг такое предложение. Пробовали раза два воровать мальчика другие воры, но он отовсюду прибегал к Саму, хотя у того и не было постоянного местопребывания. Нельзя сказать, чтобы Том был лучше вымыт, чем в первую встречу со своим товарищем, но последний теперь его не признал бы за узел с тряпьем. Теперь он уже привык различать кроме линючих голубых глаз, щеки в веснушках, вздернутый нос и острый подбородок. Он даже знал выражения этого лица, ужимки и гримасы Тома и вообще его привычки, которые мистер Смит имел, как всякий другой человек.

В эту ночь шел мелкий, холодный дождь, и если бы Том когда-нибудь проводил время в теплом доме за круглым столом, где все собрались, хозяйка наливает чай, или накладывает пудинг, масло золотится в хрустальной масленке, хлеб, толсто и обильно нарезанный, ждет едоков на своей деревянной доске, на которой выжжено: «птичка по зернышку клюет и то сыта бывает», творог белеет аппетитной глыбой, зовя к себе сметану и сахар, круглятся яйца и розовеет в нежном жире домашняя ветчина; потом утихнет звон ножей и вилок, служанка и мама уберут со стола, и начинаются самые сладкие часы перед сном, когда хозяйка возьмет работу, старший Джон развернет толстую книгу с картинками, где описаны такие же семьи, такие же вечера за такими же круглыми столами, младшие вырезают дам из прошлогодних модных журналов, у дверей стоит горничная и дремлет, смотря на круглые часы и вздрагивая, когда полено треснет громко в камине, – если бы Том знал все это, то вечер как раз подходил к тому, чтобы завидовать всем этим прелестям. Но он ничего подобного не знал и, хотя и не с большим удовольствием, но без особенного ропота влез на крышу, где Сам прикрепил к трубе, из которой не шло ни тепла, ни дыма, длинную веревку, как у трубочистов, чтобы мальчик мог спускаться.

– Ну, Том, с Богом! – произнес Сам, раскуривая трубку, которую все заливал дождь.

Путь оказался совершенно прямым и достаточно широким, так что Том вскоре почувствовал кирпичный пол под ногами. Как всегда в таких случаях, мальчик несколько минут стоял неподвижно, прислушиваясь, не шевелится ли кто в комнате. Все было тихо, и покой освещался, вероятно, одной лампой или даже свечкой, стоявшей в другом углу, далеко. Наконец раздались вздохи и стоны какой-то старухи. Потом хлопнула дверь и мужской голос грубо произнес:

– Ну, в чем дело?

– Ох, смерть моя пришла!

– Знаем мы эту смерть! каждый вечер приходит. Одни капризы, кушали бы лучше свой суп.

– Ох, не могу… а суп пересолен.

– Что? суп пересолен? еще чего! каждый день новые причуды! Действительно, пора бы вам на покой.

Старуха замолкла, потом начала скрипучим голосом:

– Конечно, я всем в тягость, и всегда так было. Вся моя семья ждала, когда я умру.

– Ну да, а кто уморил мистрисс Фанни? кто выгнал ее с маленьким Томом из дома?

– Ох, не вспоминайте, не раздирайте моего сердца.

– Ага, не нравится?

– Я каждый день молюсь за спасенье их душ.

– Лучше бы раньше думали, ханжа! Да и что молиться? мистрисс Фанни, действительно, утопилась, это даже в участке записано, а мальчишка, может быть, и жив и скитается, или разбойничает.

– Сколько ему теперь лет-то? восемь?

– Пожалуй, что уже восемь.

Очевидно, старая дама принялась за суп, потому что голоса умолкли и слышно было только, как стучит глиняная посуда. Наконец, покряхтев, она снова заговорила:

– Ты думаешь, это возможно, что Том жив? О если бы это было правдой, я ночи не сплю, все думаю о своем жестоком поступке. Все было предусмотрено, ты не можешь этого опровергнуть; на ребенка была надета медная бляха с изречением:

«Господь пасет меня» и с адресом.

– Медная? – спросил мужчина презрительно. – Думаешь, из скупости? нет. Золотая вещь всегда может быть продана, заложена, украдена, а на медную кто польстится?

– Это правда.

– О! – воскликнула дама театрально и шевельнулась, так как заскрипела какая-то мебель. – О! если бы удалось найти моего сына, моего маленького Тома, я бы…

– Умерли бы от счастья? – грубо прервал ее собеседник.

Дама обиженно замолкла.

Что-то смутно заныло в сердце Тома, так явственно, что он подумал, не блоха ли его кусает. Положив руку за пазуху, чтобы почесаться, он вдруг почувствовал у себя на шее металлическую бляшку и все сразу вспомнил и понял. Он ведь отлично знал, что у него всегда висела на крепком шнурке эта вещь, именно с такою надписью и непонятными буквами внизу, которые они с Самом принимали всегда за указание библейской книги, главы и стиха, откуда взят текст. Как оказывается, это изображало адрес. Мальчик никогда не думал о своей бляшке, так как не привык заниматься бесцельными размышлениями, но в данную минуту, сжимая в кулаке свой родовой амулет, он непривычно взволновался. Ему, главным образом, было смешно и стыдно, что у него, у Тома Смита, оказалась мать (может быть, бабушка!). Как настоящий бродячий мужчина, к женскому полу он относился презрительно. Он не радовался, что нашел отчий дом, не жалел, что его мать обижает какой-то грубый, чужой господин, не негодовал, что старая леди во время оно выгнала его и какую-то утопившуюся Фанни на улицу, но только пробормотал: