Михаил Кузмин - Несобранная проза

Старуха схватила мальчика за шиворот, будто собираясь тут же на месте обыскивать или сечь. Том от неожиданности даже не сопротивлялся, как вдруг мистер Смит старший пискливейшим голосом закричал:

– Фелиция, оставьте в покое моего сына! – потом продолжал, уже не обращаясь к старой даме, а вообще, как бы в поучение самому себе:

– Вот когда наступает час расплаты! Родной сын мой меня покидает. И он прав, он совершенно прав: что делать ему, юному, невинному, неопытному, чистому около такой развалины, и даже преступной развалины, как я?! Тэдди, Тэдди, вспомни свои грехи, вспомни Фанни и маленького Тома, который еще не умел говорить «с добрым утром» и «благодарю вас».

О, о!!

Речь несчастного мистера не обещала скоро кончиться, потому Фелиция решила ее прервать и направить разговор на более конкретную тему: она «прямо к делу» спросила:

– Так что же, мальчишку-то отпускаете? – Какого мальчишку? добрая Фелиция, вы бредите! – болезненно спросил старый джентльмен разбитым голосом, озираясь, словно ища еще мальчика, кроме Тома.

– Какого мальчишку, я говорю о мистере Смите младшем.

Папаша пожал плечами, развел руками и поднял глаза к небу, словно предаваясь его воле.

– Что же я могу с ним поделать?

Тогда старая дама, так и не выпускавшая Тома из своих рук, подтащила его за шиворот к отцу, пребывавшему в смиренной окаменелости, и ткнув его носом в халат мистера Смита старшего, буркнула:

– Ну, прощайся со своим папашей из дымовой трубы и убирайся! Скатертью дорога! Попутный ветер!

Мальчик даже не поспел заметить, как у него на голове очутился картуз и как он сам очутился за дверью родительского дома.

Мистер Смит старший продолжал сидеть неподвижно, наконец жалобно воскликнул:

– Фелиция, неужели вы и теперь не видите, какое я несчастное существо?

Старая дама брякнула чем-то вроде шпор или сабли (вероятно, ключи в кармане) и вышла, ничего не ответив.

Мистеру Смиту старшему недолго пришлось считать себя несчастным существом и покинутым созданьем. Дней через восемь, под вечер, в двери мистера Смита постучали. Фелиция, которую гонимый судьбою джентльмен после исчезновения Тома не отпускал от себя ни на шаг, прислушалась, но мистер Тэдди в страхе зашептал:

– Это воры, это воры!

Может быть, и старуха в душе думала то же самое, но считая ниже своего достоинства совпасть в мнении с презираемым извергом, она, ворчливо проговорив «еще чего», пошла к двери.

Мистер Смит не обнаружил особенного страха и сидел неподвижно, когда снова раздался торжествующий бас Фелиции.

– Радуйтесь, сделайте одолжение. Теперь вы уже не покинутое существо.

За руку она вела грязного оборванного Тома, почти в таком же виде, как он явился в первый раз. Мистер Смит смотрел во все глаза, не понимая в чем дело. Фелиция, подведя мальчика к самому креслу отца, сказала, как пословицу:

– Воры-то воры, да свои!

Мистер Смит продолжал ничего не понимать. Заговорил Том:

– Мистер Смит старший, вы меня простите, и не гоните, – конечно, это несносно, когда люди так часто меняют свои решения… но это последний раз; теперь я остаюсь у вас навсегда. Вы уж меня примите… потому что… видите ли, в чем дело. Я, действительно, думал, что бродяжничество меня привлекает… Оказывается, без Сама оно не интересно нисколько, – только дождь лупит, да спать негде. Прежде я этого не замечал, не обращал внимания…

Том выражался литературно, но, казалось, это нисколько не удивляло мистера Смита и не внушало подозрений Фелиции. Впрочем, они были так поражены и заинтересованы самим фактом вторичного появления блудного сына, что говори он, как газета, они бы и то не обратили внимания, тем более, что в голосе мальчика слышалось настоящее волнение.

– Мне показалось очень скучным без Сама то, что прежде меня радовало. И нажива, и ловкий обман, и опасные предприятия, и кочеванье с места на место. Я даже ни разу не ночевал под мостом. А Сама я не мог найти. Всегда его находил, а теперь у всех спрашивал, никто не знает. Может быть, заболел, или посадили куда-нибудь, а может быть, и уехал.

Том задумчиво умолк. Часы вдруг пробили семь. Фелиция в молчании произнесла «сокровище!», и глазки мистера Смита старшего забеспокоились, потом поднялись к небу! Мальчик тихо сказал: «Так я останусь с вашего позволения!» – и положил фуражку на подоконник. Никто не протестовал и папаша даже протянул обе свои маленькие ручки к сыну, и только привлекши его к себе, воскликнул:

– Очень трудно решить, в какую минуту тебя преследует судьба!

Это изречение, по-видимому, было обращено к Фелиции, но ее уже не было в комнате, она не выносила мирных семейных сцен.

Что же еще? Том не был весел, но не делал попыток бежать, был тих и даже послушен. Слишком подолгу только засматривался через пыльные окна на вечернюю зарю. Фелиция и мистер Смит не изменились за это время; положим, они были и недостаточно молоды для таких изменений. Через полгода, или месяцев через восемь, мистер Смит младший получил замусоленное письмо от своего друга Сама из Нового Орлеана. Тот узнал, что Том нашел своих родственников и подумал, что мальчик у них, естественно, и останется. Сначала он его поджидал, караулил даже по ночам у дома, но потом решил, что у его друга недостаточно чувства самостоятельности и привязанности, и махнул на него рукой. Но тут произошло то, чего никак не ожидал Сам. Без маленького засморканного Тома улицы Лондона начали казаться атаману пустынными и что-то уж очень грязными, фонари ночлежных домов не мигали приветливо, дороги не манили к заколоченным домам, – вообще, жить в столице стало очень плохо, так что в конце концов Сам не выдержал и забрался в трюм заокеанского парохода. Теперь, вероятно, мистер Смит готовится быть ученым джентьменом и, чтобы он не забывал старого друга, Сам нашел самым подходящим подарком для него несколько книг. Действительно, через неделю была получена и посылка, где находились «Ужасная жизнь и смерть шотландской графини», «Руководство к разведению домашних огородов», «Путешествие в Лапландию» и «Война мышей и лягушек».

Если бросить пригоршней воду искусно, брызги не дробятся водопадною пылью, а золотыми крупными каплями тяжелеют вниз, даже можно заметить, как книзу они пузеют, делаясь похожими на флакончики. Темнеют, когда летят мимо скудного ельника там направо, где Териоки и Райволо. Повозка стоит, как цыганская арба без лошадей, скаредно и вовсе не эллински. Небо и море стараются: синеют, теплеют, греют, и твердеет песок, который, только отбежав на три сажени, с удовольствием и злорадством сбрасывает с себя ненавистное прозвище «пляжа», рассыпается, холмится, разваливается и засыпает открытые ботинки гуляющих дам. И тело рыхлое бело синеет, не привыкши к воздуху, к движениям, скучая по диванам, материям и лампам. Между тем ни мужчина, ни женщина не были безобразны, стройны и гибки, но сладелая мягкость мускулов и то связанные, то размашистые движения говорили о городе, кабинете, конторе. Взбрызнув золотой фейерверк, дама вдруг ступила словно в теплую, хорошо укрытую ванну, грациозно, пожалуй, но совсем неуместно. Вишневый костюм, почти черный от воды, плотно прижимался к неполным и красивым, но слегка тряским животу, грудям и заду. Волосы были туго затянуты полосатым платочком. Черные брови супились, глядя, как кавалер ловко, но тоже словно нарочно, отплыл саженками (такие белые, вялые руки) на полверсты. Когда он крикнул самодовольно на весь простор: Алло, Аня! та даже вздрогнула, так некстати ей показались и этот веселый крик, и белые руки, и самое купание. Нарочно делая мелкие шаги, будто в узком платье, она побрела в повозку, ресшлепывая теплую, мелкую воду, и сейчас же подумала: